Читать «Санкт-Петербургские вечера» онлайн - страница 31

Et je fais le mal que je hais.

Когда же цитированные мною философы уверяют нас, что пороки человеческой природы принадлежат «более отцам, нежели детям», совершенно ясно, что они не ведут речь о каком-то конкретном поколении. Но если это утверждение останется столь неопределенным, то оно утратит всякий смысл — так что нам не остается ничего другого, как отнести его к порче изначальной, а следовательно, всеобщей. Платон говорит, что «созерцая самого себя, он не в силах постичь, кто пред ним: чудовище ли, злее и коварнее Тифона, или существо нравственное, кроткое и благое, которое причастно божественной природе».^{11 (13)} Он добавляет, что человек, мучительно влекомый в противоположные стороны, может творить добро и жить блаженно, «только лишь подчинив ту способность души, в которой коренится зло, и освободив ту ее часть, где пребывает орган добродетели».^4(м) Это вполне христианское учение, ибо нельзя яснее и недвусмысленнее признать первородный грех, — так какое же нам дело до расхождений в словах? Человек зол, невероятно зол. Бог ли создал его таким? Нет, конечно, и сам Платон спешит ответить, что «благое существо не желает и не творит никому зла». Значит, это мы сами пали — но каким

образом? Та порча, которую Платон видел в себе, не была чем-то свойственным лишь ему, и он, разумеется, не считал себя более испорченным и злым, чем его ближние. А значит, Платон говорил в сущности то же, что и Давид: «Мать моя зачала меня в грехе»,^(|5) и если бы эти выражения пришли ему на ум, он бы их не колеблясь использовал. Итак, если всякое вырождение не может быть ничем иным, кроме как наказанием, а наказание предполагает преступление, то разум сам по себе, без помощи откровения вынужден прийти к идее первородного греха. Ибо наша роковая склонность ко злу есть истина, доказанная чувством и опытом; о ней свидетельствуют все эпохи, и склонность эта, всегда более или менее превозмогающая совесть и закон, беспрестанно порождала на земле всякого рода прегрешения и проступки, — а потому человек никогда не мог признавать и оплакивать свое прискорбное состояние, не исповедуя тем самым тот горький догмат, о котором я веду речь. Ибо не может он быть злым, не будучи дурным, дурным — не будучи испорченным, испорченным — не будучи наказанным, наказанным — не будучи виновным.

В общем, господа, нет ничего столь же удостоверенного всевозможными доказательствами, столь же общепризнанного в той или иной форме, наконец, столь же правдоподобного по внутренней своей сути, как теория первородного греха.

Позвольте сказать вот еще о чем. Надеюсь, вы без труда поймете, что изначально поврежденный в своей основе разум не способен и вечно пребудет неспособным (если не претерпит сущностного возрождения) к тому неизреченному созерцанию, которое старые наши учители столь метко именовали блаженным видением, ибо оно приносит вечное блаженство и само по себе является таковым, — точно так же, как вы постигаете, что поврежденный в своей основе материальный глаз неспособен переносить солнечный свет. Так вот, эта неспособность наслаждаться солнцем и является, если не ошибаюсь, тем единственным следствием первородного греха, которое мы должны рассматривать как прирожденное и не зависящее от любых нынешних прегрешений. ^{Мне кажется, наш разум может воспарять столь высоко, и он, полагаю, вправе испытывать при этом удовлетворение, не утрачивая своей покорности.}