Читать «Паоло Монелли» онлайн - страница 271

⁵⁶ Восемнадцать тел: трупы Муссолини и Петаччи, пятнадцати расстрелянных по приказу Валерио на моле в Донго и труп Марчелло Петаччи, все вниз головой. Позже на место казни привели и расстреляли Акилле Стараче, его труп тоже подвесили на балках миланской бензоколонки рядом с другими.

Упомянутая выше казнь пятнадцати итальянских патриотов произошла 14 августа по приказу немецкого командования в ответ на уложивший нескольких немцев взрыв бомбы подпольщиков. Эта репрессия не может быть вменена в вину итальянским властям и меньше всего главе итальянского правительства (понятно, не беря в расчет общие тяжелые последствия союза с немцами). Префект Парини сразу после расстрела патриотов подал в отставку, аргументируя тем, что не знал о расстреле и поэтому даже не мог хлопотать перед немцами, чтобы избежать его. Газета Темпо 22 июля 1947 опубликовала письмо Эдмондо Чоне, утверждавшего, что он видел копию направленного послу Рену «несколько дней спустя после варварской казни» письма Муссолини, в котором «в очень сильных словах выражался протест» против расстрела патриотов; а Амикуччи в своей хронике тех дней добавляет, что «все знают, что Муссолини выговаривал командиру бригады Мути за то, что тот дал своих людей для расстрела». Этому свидетельству можно верить, Муссолини иногда возмущался насилием, чинимым чернорубашечниками и приказывал наказать виновных, иногда он раздражался после рассказов о партизанских действиях и призывал командиров к жестоким репрессиям; когда же получал известия о жестокости или насилии, или убийствах, чинимых солдатами вермахта или СС, он всегда протестовал, как пишет Меллхаузен, «настойчиво, возмущенно и с горечью». Но его протесты долгое время были скорее сварливыми, чем решительными; нет данных, что он когда-либо энергично протестовал против жестоких репрессий, когда за одного мертвого немца убивали семь, десять или двадцать итальянцев. Казнь патриотов на пьяццале Лорето, случившаяся через несколько месяцев после массового расстрела в Ардеатинских каменоломнях, может и не имела бы места, если бы после резни в каменоломнях Муссолини восстал и угрожающе воскликнул: «Или вы делаете все по-моему, или я все разрушу», если бы он посмел вести себя так, как осмелился сделать только три недели спустя после казни на площади Лорето, протестуя через немецкого консула Меллхаузена против расстрела (который ему удалось таки предотвратить) двадцати заложников в отместку за гибель немецкой активистки красного креста от взрыва бомбы. Амикуччи рассказывает, что, получив от префекта Басси известие об оглашении немцами своего намерения расстрелять на следующий день два десятка заложников и отчаянного умоляющего письма кардинала Шустера, «напрасно просившего помиловать двадцать приговоренных к смерти граждан», Муссолини отдал по телефону («и пусть немецкий телефонный цензор зарубит себе эти мои слова на носу») решительный приказ префекту; предупредил немецкое командование, что он лично решительно выступает против казни, и будет препятствовать ее исполнению всеми доступными средствами, «даже, если придется разругаться с друзьями навеки»); запретил всем итальянским частям, республиканской гвардий, чернорубашечникам и полиции давать своих людей для участия в расстрельных командах. Он дал знать командирам немецких гарнизонов, что если несмотря на все принятые им меры заложники будут расстреляны, он опубликует во всех газетах свое заявление, что репрессии решительно и недвусмысленно осуждены фашистским республиканским правительством. Эти угрожающие слова привели к желанному результату. Несколько месяцев спустя, когда Муссолини решил отнять у пользующегося протекцией немцев Буффарини-Гвиди портфель министра внутренних дел, собственноручно приготовил сообщение о его отставке для радио и узнал, что официальный радиоцензор противится публикации по причине отсутствия разрешения немецкого посла, дуче пришел в ярость и сказал: «Скажите этому немцу, что, если в течение часа коммюнике не будет оглашено, я лично приду на радио Милана и зачитаю его, и посмотрим, кто осмелится запретить мне сделать это». В этот раз Муссолини вновь настоял на своем. Но почему он не возвысил свой голос против готовящегося расстрела в Ардеатинских каменоломнях, это было значительно более серьезное дело, чем цензура на радио. Он не угрожал, не ставил немцев перед дилеммой, как, по его словам он хотел сделать в деле Буффарини (хотя в действительности он этого никогда бы не сделал): «Или немцы мне доверяют и дают мне управлять страной, или не доверяют, и тогда давайте превратим наш союз в военную оккупацию, а меня – в пленника Дахау». Все выглядит иначе, как пишет его секретарь Дольфин, он скорее вяло воспринял известие о репрессиях немецкого командования Рима после покушения на виа Разелла, удовольствовавшись «шквалом телефонных звонков» Вольффу и Рану. Прим. автора.