Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 234
Николай Михайлович Любимов
Из-за стены я часто слышал, как Юрьев разучивает для концерта стихи:
Юрьев по многу раз повторял: «бурлива», – беря то выше, то ниже, то скандируя слоги: «бур-ли-ва», – то растягивая «и»: «бур-ли-и-ива», – и наконец останавливался на каком-нибудь звуковом варианте. Мне было ясно, что Юрьев тщится изобразить голосом взвихренность Невы, но я не понимал, почему его удовлетворяет именно этот звуковой вариант: в таком произнесении Нева, на мой слух, не становилась «бурливей». Слушая Юрьева, я следил за модуляциями его мощного, с бархатцей, голоса, а наводнения не видел и не слышал. Когда же «Медного Всадника» читал Яхонтов, у которого мысль, чувство и зрительный образ были сращены со звуковой оболочкой, то я слышал не голос чтеца, а злобный рев волн и видел
Юрьев никогда не читал ни своим гостям, ни у кого-либо в гостях. Он особенно волновался на своих концертах, больше, чем на спектаклях. В антракте он менял сорочку, и ту, что снимал, можно было выжать. Однако интимная обстановка волновала его еще сильнее, чем битком набитый зрительный зал. Люди, мало знавшие Юрьева, были уверены, что он кривляется, не сдаваясь на уговоры и просьбы что-нибудь почитать. Но это было не ломанье – это была невозможность преодолеть себя.
Юрьев часто употреблял шутливо-грубые выражения. Не повышая голоса, а лишь с ноткой капризного ребенка, он говорил прислуге:
– Поля! Ну что же вы, сукина дочь, обед не подаете? Я из-за вас на спектакль опоздаю.
– Поля, чертова сволочь! Куда вы задевали мои запонки?
«Сукина дочь», еле повертываясь, еле перевертываясь и фыркая в кулак, принималась искать запонки или вплывала в столовую, неся тарелку с супом.
При мне Юрьев ни разу не вышел из себя, ни на кого не накричал. Я вообще не слышал от него резких суждений о людях. Он был благожелателен от природы, что явствует из его «Записок», в которых он показывает людей с лучшей их стороны. Вот обижался он, как избалованный мальчик. Однажды пришел откуда-то поздним вечером и потребовал, чтобы Поля налила ему чаю непременно в его любимую чашку с мушкой, оставшуюся от фамильного сервиза. Как на грех, чашка куда-то запропастилась. Юрий Михайлович облокотился на буфет в коридоре и заплакал.
– Я – Народный Артист, а мне не могут отыскать мою любимую чашку с мушкой! – причитал он.
Юрьев пылил, когда что-нибудь оскорбляло его вкус артиста. Художник Юрий Матвеевич Казмичев присутствовал при том, как Юрьев, смотревший спектакль Александрийского театра «Ревизор», вознегодовав на пошлую игру актера, игравшего Хлестакова, среди действия встал и, проговорив: «Ч-черт знает что! Возмутительно!» – направился к выходу. Мне Юрьев рассказывал, как он расшумелся, когда к нему в антракте подлетел газетный интервьюер спрашивать его мнение о каком-то спектакле грузинского театра. Юрьев разбранил спектакль, но интервьюер пристал к нему как банный лист: ну хоть одно доброе слово, а то ведь неудобно: идет декада грузинского искусства, а лучший артист Ленинграда ушел после первого акта, ничего не сказав. Канючил, канючил, пока, наконец, Юрьев не отмахнулся.
