Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 187

Что Воронский постепенно разочаровывался во всем, сжигал все, чему поклонялся, еще до ссылки в Липецк, это доказывает его редакторская деятельность.

В 23-м году Воронский напечатал в «Красной нови» стихотворение Есенина «Я обманывать себя не стану…» с весьма прозрачным намеком на Чека («Не расстреливал несчастных по темницам…»), в 25-м – «Стихи о соловье и поэте» Эдуарда Багрицкого: о соловье, пойманном и засаженном в клетку советской печати. В 27-м году, когда Воронский был выведен из редколлегии им созданного первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь», он успел напечатать рассказ Сергеева-Ценского «Старый полоз» и начало его романа «Обреченные на гибель», а ничего более антисоциалистического в художественной литературе» издававшейся в Советском Союзе, тогда не было.

Я спросил у бывшего литературного секретаря редакции «Нового мира» (при Полонском и Гронском) Николая Павловича Смирнова» как мог, по его мнению, Воронский напечатать «Старого полоза» и «Обреченных».

– Воронский шел ва-банк, – ответил Смирнов. В 32-м году Грифцов поделился со мной впечатлениями от Воронского:

– Странный коммунист этот Воронский! Сравнительно много знает, у него есть даже статья о Прусте. (Прустианца Грифцова это особенно приятно поразило.) И потом, он пользуется каждым удобным случае», чтобы дать понять, как «шло ему давно прошедшее время, несмотря на тюрьму и ссылку, и как скверно живется теперь.

Насмотревшись на гепеушников, Воронский в книге «Желябов», вышедшей в 34-м году в серии «Жизнь замечательных людей», думается, неспроста обращает внимание читателя на благородство начальника Одесского жандармского управления Кнопа:

«Кноп доносил в Петербург: “Умолчание им (Желябовым. – Н. Л.) фамилий лиц, упомянутых в шифрованном письме, носит отпечаток преувеличенного рыцарского увлечения относительно понятий о чести…” Кноп ограничился отдачей Желябова “на поруки”».

Испытав на себе отношение гепеушников к ссыльным, Воронский в книге «За живой и мертвой водой» вспомнил исправника, сквозь пальцы смотревшего на роман его дочери со ссыльным Воронским. Вспомнил дочь исправника Ину, раскрывшую Воронскому и его товарищам по несчастью провокаторшу и вовремя выкравшую у отца бумаги, уличавшие некоторых ссыльных в принадлежности к боевым дружинам, в террористической деятельности.

Побывавшие в советской тюрьме, в ссылке, читая «Желябова» и «За живой и мертвой водой», не могли не сказать себе: такие люди, как жандарм Кноп, как исправник и его дочь, в гепеушной среде немыслимы. Да, при царе сажали в одиночки и ссылали в рудники врагов самодержавия, расстреливали и вешали участников вооруженных восстаний, экспроприаторов и бомбистов. Военно-полевые суды, возникшие во время эпидемии убийств, справедливо карая тех, кто метал бомбы в сановников, кто стрелял в них из-за угла, кто устраивал вооруженное ограбление почты и приканчивал совсем уж ни в чем не повинных бедняков-почтальонов и кучеров, допускали чудовищные ошибки. Но самая непоправимая судебная ошибка и «липа» – это «две большие разницы». Воронский в своих воспоминаниях не рассказал ни об одном сфабрикованном жандармами деле. Посидев на Лубянке и добывав в советской ссылке, Воронский удостоверился, что в ОГПУ все, от членов коллегии до мелкой следовательской сошки, заняты мыслью, как бы побольше напечь «политических преступников». Я уже упоминал, что первое «дело» самого Воронского было на скорую руку состряпано Аграновым.