Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 169

А тогда мне думалось так: «Пятилетка в четыре года, догнать – перегнать, Днепрострои, Магнитострои… Если по стране бродят вот такие малолетние лилипуты, то да будут прокляты все, вместе взятые, “строи”! Уж лучше бы мы были “отсталой” страной!..»

И еще я вспомнил рассказ того же Юрьева, летом 31-го года гастролировавшего с Малым театром по Сибири, об эшелонах раскулаченных… Зарешеченные окна вагонов, в окнах пещерные люди с ввалившимися глазами. Рты у них раскрыты. Чего-то они просят неслышно: то ли есть, то ли пить. Конвоиры выносят трупики детей, умерших в пути от кровавого поноса, от голода и от жажды.

И наконец я вспомнил, что летом 30-го года, выдержав экзамен в институт, я по дороге в Перемышль заехал на несколько дней к теткам в Новинку. На этой самой привокзальной площади мне посчастливилось сразу найти лошадку. Вез меня на телеге житель Малоярославца, еврей, занимавшийся извозным промыслом. Всю тридцативерстную дорогу мой словоохотливый возница занимал меня рассказами на одну тему: как он благоденствовал в Малоярославце до революции и при НЭПе и как его прижали теперь. Овес вздорожал. Налоги большие. Придется продавать лошадь. И чем тогда кормиться?..

Каждый свой рассказ о том, что сталось за один год с Малоярославцем и пригородными деревнями, он сопровождал библейски мудрым припевом, мягко выговаривая звук «ж»:

– Ну и жизнь! Ну и дожили!.. А будет еще хуже – это говору вам я, Соломон Ривкин!

…Мой переезд в Москву совпал с лютованием Лубянки. Театры, радио, газеты, журналы, докладчики на собраниях «выкорчевывали корни капитализма в сознании людей», как принято было тогда выражаться, а тем временем ОГПУ корчевало самих людей.

Еще в Перемышле я узнал из сентябрьских газет (1930) о расстреле без суда сорока восьми сотрудников Союзмяса, Союзрыбы, Союзплодовоща и Наркомторга. Москва говорила о том, что хватают направо и налево. В Ленинграде арестованы историки Платонов и Тарле. Тогда еще шла делодневная служба в московских часовнях, где можно было заказать молебен, панихиду, подать записку о здравии или упокоении. На Никольской было целых три часовни: две у самых Никольских ворот, на границе с Лубянской площадью, – во имя Владимирской Божьей Матери и во имя целителя Пантелеймона, и одна, ближе к Красной площади, – во имя святителя Николая. Я часто заходил туда.

Священники читают записки. Только и слышишь:

– Заключённого… Заключённого… Заключённого…

А у молящихся женщин – сестер, жен, матерей – трясутся плечи, по их впалым, белым щекам скупые катятся слезы. И чуть-чуть светлеют их лица, когда священник читает:

– «Просите, и дастся вам; ищите, и обрящете; толцыте, и отверзется вам».

– «Приидите ко Мне, вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы».

А немного погодя (ноябрь – декабрь 1930 года) – «процесс Промпартии», существовавшей лишь в мозгу гепеушной верхушки. Председатель специального присутствия Верховного суда – Вышинский, прокурор – Крыленко. Тем, кого посадили на скамью подсудимых, – Рамзину, Ларичеву, Федотову и другим – на следствии предложили: «Живота аль смерти? Примете на себя вину за развал промышленности, признаете себя вредителями – помилуем. Не признаете – казним». А чтобы они выбирали быстрее – «по мордам». И зажженные спички об их пальцы тушили, чтобы они особенно долго на раздумывали. Рамзинцы выбрали «живот».