Читать «На пределе!» онлайн - страница 53

— Пришел к Стржалковскому, говорю: «Можно в обмен на рыбу дать полета тысяч кирпичей. Есть у нас заначка… Люди голодают, кормить надо…» Он посмотрел так пристально на меня и говорит: «Ты, Кондратенко, типичный выдвиженец 20-х годов. Тебя надо еще мыть, полоскать, шлифовать долго, чтобы из тебя вышел настоящий администратор. Ну к чему ты мне рассказываешь о подробностях твоей предстоящей сделки, незаконной, кстати? Тут нужен лишь тонкий намек, понимаешь? Не понимаешь. Ты можешь получить от меня только молчаливое согласие, то есть я не стану тебе мешать. Но подробности мне знать не надо, так как это сковывает меня, обременяет нравственно, я как бы становлюсь твоим соучастником в нарушении закона. Зачем мне это? У меня своих прямых обязанностей хватает».

— Ну и как ты сам решил? — спрашиваю я.

— Вот и хочу с вами посоветоваться. Только надо без лишнего шума все обделать. В узком кругу, так сказать. Об этом и Стржалковский намекнул.

Пять тонн рыбы — целое богатство! Надо брать, а там что будет…

Не успел отойти Кондратенко, а мы с Вервейко взяться за пилу, послышалась громкая перебранка, поссорившихся между собой женщин формовщиц. Все голоса перебивал визгливый голос Насти Еремкиной:

— Я солдатка, черти окаянные! Не хочу я пилить больше, больная я вся. У меня нутро все больное! Дите у меня оставленное в бараке больное…

— А мы здоровые? — наступала на нее напарница. — Дите у нее! У меня трое, а я пилю. Мне можно?!

— Вот и пили, а я не хочу, — злым плачущим голосом отбивалась Еремкина, широко разевая свой лягушачий рот. Слезы лились по рябому лицу этой на редкость некрасивой женщины с широкими скулами, низким лбом упрямицы, щелками-глазами.

Еремкина была предметом общих насмешек. Оставшись после ухода мужа на фронт с малолетней дочкой, эта неуклюжая и глупая женщина растерялась. Она жила словно в кошмарном сне и все время думала о еде. Это мощное существо, казалось, особенно страдает от голода, постоянного недоедания, забывая часто о своей дочери. Она могла иной раз незаметно для себя сжевать жалкую пайку хлеба, полученную по дочкиной карточке. И за это женщины решительно осуждали ее.

Подошла к спорящим Перетрухина, тронула Еремкину за плечо, сказала умиротворяюще:

— Успокойся, Настя. Погоди. Да хватит тебе кричать! А вы, — обратилась она к окружившим спорящих, — оставьте ее. Отпустите. Она больная, бабоньки, — Перетрухина гладила плечо теперь уже навзрыд плачущей Еремкиной.

— На ней дрова возить!.. — не унималась напарница Еремкиной.

— Нет-нет, бабоньки, она больная. Ты иди, Настя, иди…

А когда Еремкина ушла достаточно далеко, укоризненно сказала обступившим ее женщинам:

— Человек и так обижен судьбой. Раньше про таких, как Еремкина, говорили: божий человек, юродивый. Ну зачем над бедой человека насмехаться? Нехорошо это, бабоньки, не по-русски это!

Я всегда восхищался умением этой полуграмотной женщины, с трудом читающей мужнины письма с фронта, убедить людей, внушить им уважение к себе, совету своему. В ней была материнская такая, опекающая любовь к людям, сострадание к ним. Эти чувства всегда ценятся в народе, они покоряют самого озлобленного жизнью и давно разуверившегося в том, что существуют в мире такие понятия, как сострадание и любовь.