Читать «ЛитПремьера: Современная малая проза» онлайн - страница 30

А таинственный N. сам услужливо подсказывал, за что можно его полюбить. «Вливал ей сладкий яд признаний». И Завадский испугался чрезмерности ее любви. Он и в жизни боялся чрезмерности, а на сцене считал ее просто дурным тоном. А то, что ее Нина нравится публике – так публику нужно воспитывать, прививать ей вкус.

Исполнитель роли Тригорина оправдывался:

– Ее приняли в театр как ingеnue, она так и понимает роль, но ведь Заречная – отнюдь не tres naif!

Кажется, N. владел и французским. Наверно, к его изучению подвигла когда-то настоятельная необходимость: все-таки «язык любви», как еще Ломоносов определил.

Опытный Ловелас старательно обошел главную причину: ему прямо в его гримёрной учинили допрос. Допрос вела заслуженная артистка N.N., почему-то считавшая, что имеет на него (и на допрос, и на самого допрашиваемого) все права. А надо признаться, что актер N. страшно не любил сцен и брезгливо их избегал, а полагая их непременной составляющей семейной жизни – так же избегал и последней.

И режиссер отдал роль молоденькой актрисе, только окончившей театральную школу. Была у него эта слабость – он легко поддавался влияниям. Начинал сомневаться. Под воздействием оброненной фразы начинал переделывать в уже завершенном спектакле.

У него появились свои резоны: новенькая не будет столь страстной просто в силу своей неопытности, столь пугающе страстной.

Он даже не заметил, что в стремлении этом только оттолкнулся от совета N., а пришел к первоначальной точке.

Но он не был недобрым. Увидев ее помертвевшее лицо, произнес извиняющимся тоном:

– Я Вас не отстраняю. Работайте.

И она – работала! Она перечитала всю переписку Чехова с Ликой Мизиновой с 1893 по 28 января 1900года. А затем – Чехова с Игнатием Потапенко.

Она всматривалась в большой групповой снимок на чьей-то даче, где самыми красивыми среди всех были 30-летний Чехов и 20-летняя Лика Мизинова.

Она думала об их неудавшейся любви.

«Кукуруза души моей!» – нет! она бы не хотела получать письма с таким обращением, хотя за этим, может быть, стояла простая застенчивость?

Но стеснительность эту вряд ли бы угадала юная девушка Лика.

У Чехова она любила только три рассказа, щемяще-грустных; рассказы о несбывшемся счастье:

«Мисюсь, где ты?» в «Доме с мезонином», «Но не цвести цветам поздней осенью!» в «Цветах запоздалых» и прощанье в вагоне в рассказе «О любви».

А в «Чайке»?

Она писала о чужой сценической драме в своем личном дневнике, где Лику она увидит Ниной, Потапенко – Тригориным. А Треплева? Неужели Чехов зашифровал себя? Почему в письмах он не сумел выразить свою любовь, а в пьесе – это было так пронзительно! А когда он узнал о замужестве Лики – о, одна его реплика говорит о незажившей ране. Пусть не ране – царапине. На сердце и царапины не заживают.

И как Треплев, начинающим писателем он тоже был беден, унижен, плохо одет. Это – при его вкусе! Но об этом в жизни ни с кем не говорят, это нечаянно открывается только в творчестве.