Читать «Константин Симонов. Собрание сочинений в десяти томах. Том 5» онлайн - страница 75

Так вот что оп, пытаясь оправдаться, сказал матери, когда мать так страшпо закричала на него! Вот это он и сказал ей, именно это!

— Неужели ты мне не веришь? — откуда-то из страшного далека донесся до Серпилина голос сына, хотя сын по-прежнему сидел напротив него и можно было дотянуться и потрогать его рукой.

— Вот что,— сказал Серпилин, вставая и поправляя съехавший с плеча полушубок. — Прообъяснялись мы с тобой достаточно; думаю, друг друга так и не поняли, но это пе суть важпо. Есть сейчас в жизни вопросы поважнее. Что виноват передо мной,— забудь. А если шире родства, то, как я понял, пришел ко мне просить прощения за трусость. Так или пет?

— Так.

— А если так, то пе по адресу. Трусость в боях смывают. Ничего другого пе придумано. Почему до сих пор не на передовой?

— Так сложилось.

— Подай рапорт, чтоб сложилось по-другому. Тем более что принял фамилию — Толстиков. Взял на себя такую смелость. А раз взял — не смей это имя ронять! Василий Яковлевич трусости сам не знал и другим не прощал. Рапорт подай завтра же. Моя помощь пе требуется?

— Не требуется.

— Когда подашь?

— Ты же сказал — завтра.

В голосе сына была горечь и растерянность, но Серпилпн не пожелал заметить пи того, ни другого.

— Тогда все. Папиросы мне оставь.

Оп протянул сыну руку. И пусть через неделю или месяц окажется, что цепа этому рукопожатию смерть или рана, но, услышав другой ответ, руки бы не протянул, отправил бы так, без прощанья, пусть идет на все четыре стороны!

Сын вышел в переднюю. Серпилин снова сел за стол, видя через открытую дверь, как сын надевает шинель и ушанку, заправляет ремень...

Одевшись, сын подошел к дверям и остановился в них.

Отец сидел за столом в зябко накинутом на плечи полушубке. Лицо у него сейчас было худое и старое; у висков набрякли синие склеротические жилки, сейчас, от бессонницы, особенно заметные. Большие жилистые руки устало лежали па столе.

и, несмотря на то что этот сидевший за столом упрямый стареющий человек даже и сейчас, среди обступившего его со всех сторон горя, казался несокрушимым, сыну вдруг стало жаль отца. Стало жаль этих сбившихся набок седых волос на лысеющей голове, жаль усталого, постаревшего лица, жаль этих жилистых, худых рук, брошенных на стол, жаль, что он сидит здесь один за столом в этой холодной пустой комнате.

И, стоя в дверях и глядя на отца, поддавшись внезапному порыву смешанной жалости и к нему, и к самому себе, сын вдруг сказал:

— Что, совсем один хочешь остаться?

— А я и так один.

Серпилин поднял голову, но сын выдержал до конца его бесконечно долгий взгляд и, ничего не прибавив, повернулся и закрыл за собой дверь.

Услышав, как захлопнулась вторая, наружная дверь, Серпилин встал и заходил по комнате. Он ходил, как маятник, поддергивая плечами сползавший полушубок и зажигая папиросу от папиросы.

Разговор с сыном всколыхнул все, о чем он обычно не думал, не потому, что боялся этих мыслей, а потому, что их отбрасывала война. За войну они, эти мысли, не то чтобы исчезли совсем, но гнездились в таком дальнем углу памяти, заглядывать в который почти никогда не было ни времени, пи прямой необходимости. А сейчас они вырвались, и надо было все равно пройти через них, как через открытое поле, под обстрелом, которого не переждешь. Главная из этих мыслей и самая трудная, которую и раньше трудней всего было отодвигать в сторону, была не о себе, а о тех, кто до сих пор оставался там. В начале войны ему казалось, беззаветная служба или безупречная, на глазах у всех гибель таких, как он, вернувшихся перед самой войной оттуда, откуда он вернулся, могут сослужить службу для тех, кто еще оставался там.