Крепко нетрезвый, походкой нерезвой он тащился вдоль бережка.Не грохнувшись с ног, перейти не мог ни ухаба, ни бугорка.Крыл чью-то мать, и вставал опять, сделав два-три глотка.Как загнанный лось измотанный, нёс он плоти больной тюрьму.Мешая спать старухе-луне, влачился сквозь мрак и тьму.И много видавшие дикие горы вслед потешались ему.Чёрные тени крестили снег, был мягок воздух лесной,Вдоль-поперёк полнился лог хохочущей тишиной,Будто сказочный злой людоед скалился под луной.Корчилась подо льдом река, стеная от дикой тоски.Сужались и ширились полыньи, словно кошачьи зрачки.Лёд лютовал – то дыбом вставал, то разламывался в куски.Его увидали издалека – в том месте, где узкий плёс,Где близко к берегу льнёт тропа и где пологий откос,Где струи журчат и льдины торчат вихрами мокрых волос.Он не был похож на утопленника, что выбросила вода.Ледяной поток по камням не волок тело его сюда.Лежал он ниц, и ногти впились в зубастую кромку льда.Возле тела нашли клочок бумаги – стояло на нём:«Я был грешен, теперь утешен – свершился судьбы излом.Шкуру Чёрного Лиса – тому, кто помянет меня добром».Пока обшарили всё кругом, успел заняться рассвет.По откосу ходили, вдоль речки бродили – лисьего меха нет.В земле у лачуги – след от копыт. Но то был не конский след.Я видел просторы – в них прятались горы, что глыбы в мелком пруду.Тащился по следу, гнал непоседу – и знал, что кругами бреду.Полгода мотал, ослаб, устал, простыл, дрожал на ходу.
