Читать «Ещё поживём» онлайн - страница 29

И Слоник пошёл домой — эх, ему бы такую записку! А то его сразу в угол поставили (долго слишком болтался) и спать потом уложили, рано так уложили, даже телевизор не дали поглядеть, отец-то ещё ничего, а мать расквохталась, подзатыльник дала, но, в общем, обошлось, бывало и хуже…

А наутро в школе Слоник узнал, что его, лопоухого Борьку, всё-таки выпороли, но не по-настоящему, а как бы понарошку, очень уж записка понравилась отцу. «Заржал, — говорил Борька, — как лошадь! И к соседям её унёс! Смех! Что значит — быть почти отличником. Как бы и мне человеком стать, а то всё ремень, ремень, тоскливо как-то!»

А Верку он уговорил. Оболтус. За два мороженых. Но это уже другая история, другая… «Где всё это теперь? — думал Горев. — Ничего не осталось. Вот так, невесомой паутинкой, промелькнуло ты, моё грустное детство, как будто тебя и не было…»

ПМ

И каждый взял свой пистолет…

А. Пушкин. Евгений Онегин

«ПМ» — парадигма мироощущения, то есть, некий образ шеcтого чувcтва маргинальной личноcти, стремящейся обреcти — но тщетно, тщетно — утраченную некогда гармонию.

Я вышел из дежурки и взглянул на небо. Оно светилось изнутри — божественное cвечение — за час до рассвета. И на нём была звезда. Одна. Прямо напротив меня. В вышине… Бог не говорил, внимал. И я мучительно подыскивал нужные слова, вспомнив когда-то прочитанное и так поразившее меня библейское напутствие: «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования». Молитесь… Придётся, куда денешься, да и как ещё говорить с Богом — о своём, мелком, стыдном — из вязкой черноты банковского дворика…

«…Смотришь в небо и видишь — звезда», — заметил гораздо раньше, естественно — ныне покойный поэт. И звезда у него была другая. Не моя. Моя вот она — над головой — сверкающая награда… За что? За мои несбывшиеся надежды, не возникшие замыслы, замусоленную, как карточная колода, жизнь… Неисповедимы пути Твои… И я поверил своим глазам, а почему бы и нет, и с лёгким сердцем вернулся к черновикам…

Мой «ПМ» — нежной, но ветреной подругой — прилип к моему бедру. О нём, о нём — его маслянистых гранях — и пойдёт речь. Чёрный жук на краю стола сейчас раскроет крылышки и упорхнёт в ближайшую рощу, весело пострекотав напоследок. Если бы… Он никогда меня не покидал надолго, во всяком случае, став придонным слоем моего существования, где топорщатся иглы плавников пучеглазых рыб, ил, водоросли и чуть видны ржавые каркасы моих затонувших депрессий. А, в общем, старая история. И начну я её издалека…

…Взвод топтался на солнцепёке. Нужно было получить обмундирование и превратиться из салаг — чисто внешне, разумеется — в вояк, стать всем, как один, строем, подразделением, боевой единицею… — в соответствии с уставом.

Наши сержанты независимо покуривали в тенёчке, а мы — бывшая студенческая братия — возбуждённо толпились у распахнутых дверей склада. Мои потёртые джинсы — да, были времена — привлекли внимание одного из завхозов, и после непродолжительных переговоров я сдался, отдал ему штаны и — ничего не оставалось делать — напялил хэбэ. А тут замкомвзвода, неодобрительно наблюдавший за моими манипуляциями, нехотя буркнул: «Смотри, останешься в армии… навсегда». Остаться в армии — ну, нет! И я, раздобыв у кого-то ветхие треники, сбросил ненавистное хэбэ… Но было уже поздно. Судьба взяла меня на заметку и занесла в свой блокнотик, поставив, очевидно, жирную галочку против моей фамилии… Наугольный — постоянно на углу — в пекле — в угольной пыли — голь перекатная, а как же иначе… В армии я не остался, но избавиться от формы мне было не суждено, как еврею изгнания. Слабый, но навязчивый свет моего (почти мнимого) еврейства проник даже сюда. А где форма, там и оружие. Тогда-то он и появился — мой чёрный человек… пистолет.