Читать «Дороже всякого золота (Кулибин)» онлайн - страница 4

Филимон наяривал во все колокола. Но Иван не слышал его разудалого перезвона.

2

Зима выдалась лютая. От самого Николы как затрещали морозы, так до крещенья и не отпускали. А может быть, только казалось Пятерикову-старшему, что другие зимы мягче были. Уж больно лезет холод во все щели. Сколько ни топи, все на ветер. Оконцы тряпьем завесили, а толку что? Отжила свой век изба. Сидит хозяин, вздыхает, молчит. Оттого и прозвище у него — Молчун.

Своя большая семья у Молчуна, а тут еще постояльцы в доме: Тимоша с мальчишкой. Корысти от них никакой, а на улицу не выгонишь. Да и вроде бы теплее в избе от лишнего человека.

Тимоша — вольный человек. Живет как птица небесная: не сеет, не жнет, знай себе весело чирикает. Другие с бурлацкими ватагами вниз по Волге ходят, деньгу зарабатывают, этот же потешает угрюмых людей шутками-прибаутками — тем и кормится. Да еще какие-то игрушки мастерит. Мальчонка к нему примкнул. Говорят, из беглых. Ну так что, разве беглый не Человек? Мальчонка будто смышленый, с купеческим сыном Иваном Кулибиным дружбу свел. Тот, хоть и купеческого звания, от простых людей нос не воротит. Придет, о том о сем спрашивает, говорит: «Дайте я валенок подшить попробую». Вкрутил волосянку в дратву — и пошел через коленку затягивать. Будто всю жизнь только этим и занимался. Потом говорит: «Можно машину такую сделать, чтобы валенки подшивать, только крючок железный умеючи отковать». Совсем купец не купеческий.

Сварила Устинья постную похлебку, к столу всех кличет. Крестится Молчун на угол с невидимой иконой, крестятся ребятишки. Трое их. Старшему, Лешке, десятый годок едва минул.

Дымится похлебка в деревянной плошке, жадно горят глазенки ребятишек.

— Садись, Тимофей, и ты, — сердито говорит Устинья.

Свои рты нечем заткнуть, а тут еще постояльцы.

— Спасибо, Устиньюшка, спасибочко, добрая душа, — отвечает из своего угла Тимоша. — Вон разве Хурхомку покорми. Я даве щи с потрошиной в трактире хлебал.

— Садись, коли говорю, — сердится хозяйка.

— Ох, грехи наши тяжки. Айда, Хурхомка, нече душу святую обижать. Был бы в купеческом звании али губернатором — всех бы вас одарил. Перво-наперво пригласил бы к себе самого! Получай, черная борода, кафтан аглицкого сукна, сапоги самой наилучшей яловой кожи да трешницу на обзаведение. Человек ты скромный, работящий и стоишь большего. И ходил бы ты тогда, хозяин, по городу на манер купца Костромина. А тебе, Устинья Митрофановна, пожаловал бы бархата на сарафан и платок расписной…

— Ты бы, Тимофей, ремеслу какому обучился, — сказала хозяйка.

— Ремесло не сокол ясный, в небо не улетит. Вон хозяин твой первый мастер по чеботарной части, а опорки не лучше моих носит. В жизни, Устинья Митрофановна, рассуждение надобно иметь. Тятенька мой, царство ему небесное, крестьянствовал спервоначалу, потом по кузнечному делу пошел. Вроде бы и художником слыл, да все равно счастье из своих рук выпустил.

— Как же это? — полюбопытствовала Устинья.

— Ну-ка, Хурхомка, оправь лучину да садись за стол, простынет похлебка-то. А было это вот как, — вытирая подолом хламидины ложку, продолжал Тимоша. — Прибегает темной ночью в кузню к тятеньке Олень — золотые рога. Живет такой в заволжских лесах. Красоты несказанной. Стукнулся рогами о притолоку и говорит: