Читать «Двое и война» онлайн - страница 151

— Пожалуйста, а? — прошу я. Хитрю: — Ведь мой паек почти весь остается. Я же пробу с варева снимаю.

А по ночам вперемежку с лицами погибших снятся мне худые, дочерна загорелые женские лица, усталые глаза, морщинистые руки. Я снова и снова слушаю их рассказы — о повешенном немцами старике, в таратайке у которого нашли прикрытое сеном мясо — он вез его, чтобы передать связному от партизан, о массовом угоне парней и девчат в Германию, особенно трагическом потому, что устроили его фашисты перед самым приходом наших войск, о том, как после стычки с нашими партизанами гитлеровцы для устрашения населения целые сутки беспрерывно строчили с пожарной каланчи из пулемета и весь день и всю ночь никто не мог появиться на площади и на улицах в ее округе.

Опять и опять виделась мне старая седая учительница и то, как пошла она по снегу к соседке за горячими углями, чтобы разжечь печурку, и как немецкий солдат остановил ее и приказал снять валенки. Босая женщина пошла дальше, немец же, увидев у нее на пальто меховой воротник, снова остановил ее, подошел не спеша и стал отрывать воротник. А воротник не отрывался. Солдат вытащил из кармана перочинный нож и, хохоча, то и дело приставляя его к горлу учительницы, начал спарывать воротник. При этом он требовал, чтобы женщина поворачивалась — так ему было удобнее действовать. Больная, беспомощная, топталась она на снегу босыми ногами, и тогда, когда все уже было кончено, немец толкнул ее: иди, мол. Учительница, так и не взяв у соседки горячих углей на растопку, вернулась в свой дом с неистопленной печью, слегла и к вечеру умерла.

В редкие свободные минуты, когда нам удавалось побыть вместе, я рассказывала тебе про сны, про этих женщин. Ты слушал внешне спокойно, только глаза, ставшие из голубых серыми, прищуривались все больше, выражение ироничности и застенчивости сползало с лица, сменялось задумчивостью. Ты курил, молчал. Только однажды с тоской сказал самому себе:

— Если бы воевать без отдыха, без переформировок!

Если бы… Тогда, в те спокойные ночи, я часто видела один и тот же сон: в кофточке с голубыми горошинами, с белой косынкой, завязанной на груди, стою я с тобой на нашей скале. Солнечный трепет моря, белые чайки, и совсем недалеко от нас мелькают, выныривая из воды, гладкие черные спины дельфинов. Война кончилась! Мы — дома!

Наш корпус перебросили на юг. Под Ямполем его ввели в прорыв, и мы понеслись вдоль линии обороны, которую гитлеровцы еще только создавали, почти не встречая сопротивления. Мелкие гарнизоны, завидя лавину броневых машин, сдавались. А строительные батальоны часто принимали нас за своих и продолжали спокойно работать. Когда же танки подлетали вплотную, солдаты, увидев, что это «рус панцер», разбегались.

А мы все неслись и неслись, ощущая восторг от своего стремительного продвижения. Летели, будто на крыльях, вдоль сети недорытых рвов, недостроенных дотов и дзотов.

Впрочем, «неслись» — не то слово. Наступал март. После снежной, какой не помнили старожилы этих мест, зимы нагрянула ранняя, дружная весна. Таяли, оседая под теплыми туманами и ранними ливнями, снега. С холмов и пригорков весело, бурно стекали ручьи, сливались в настоящие реки, образовывали в низинах целые озера. В этакую-то пору, да в мирное время, крестьяне, с трудом добравшись до мастерской, стоящей где-нибудь на околице села, готовят к севу машины, а сами с нетерпением ждут: скоро ли отбушуют, отыграют ручьи да подсохнут на взгорках поля, чтобы можно уж и за село выбраться, взять горсть земли и, зная, что она еще шибко сыра, все же насладиться ее неповторимым ароматом, несущим в себе запахи талых вод, теплого солнца, сырой гнили корней, намокших, увядших трав и самой земли, и еще чего-то такого, отчего щемит сердце и человек постигает вдруг, как прекрасен мир, как обновляется он весенними дождями, туманами, ласковым теплом и одуряющей свежестью ветров. Но вот устанавливаются дороги…