Читать «Горькая соль войны» онлайн - страница 54

Самовары были разного возраста, разных размеров, и характер у каждого был свой.

Они ездили на своих тележечках по пригородным поездам и пели пассажирам жалостливые песни, зарабатывая таким образом на хлеб и чекушку водки — «сургучку», как ее еще называли из-за опечатанного белым сургучом горлышка.

Тоска и безнадежность была в их взглядах.

Человеческие половинки, обрубки, оставленные войной для того, чтобы ее помнили в мирное время.

Бюсты, поставленные на тележки, в память о недавно прогремевших боях.

Как они пели!

Мы инвалиды, калеки убогие, Мы все огрызки прошедшей войны. Но унывают из нас лишь немногие — Ведь веселиться и петь мы должны!

Пели они охотно, совсем так, как и пили. В их песнях жила война. Она ведь и не могла закончиться для военных калек, вся нормальная жизнь которых была оборвана взрывом фугаски или разрывом артиллерийского снаряда. Они делили жизнь на «до» и «после». До того были девушки, пиво на набережной, полотняные штаны с широкими штанинами, трикотажные довоенные фуфайки, туго обтягивающие мускулистую грудь. До того у многих была семья, даже дети, работа у станка или в поле, походы на демонстрации с гармошкой и портретами вождей. До того они строили планы и питали надежды. После остались лишь несуществующие ноги, боль в которых не давала спать по ночам, ханыжные вокзальные закутки, горькая водка, которая давала некоторое подобие забытья. И полное отсутствие всяких надежд.

Если трактор разобрать наполовину, скажем, снять с него гусеницы и катки, он не будет пахать землю. Калек сгоняли в артели, заставляя заниматься общественно полезным трудом. А они сбегали на вокзалы, встречали и провожали поезда, пили в темных, грязных ночных электричках, поставленных на постой у депо, и вспоминали войну. А чего им еще было вспоминать — двадцати- или тридцатилетним калекам, у которых вся жизнь состояла из короткого и кажущегося сказочным довоенного времени и бесконечного века войны, которая для них не закончилась с тем самым беспощадным взрывом, нет, ей предстояло длиться всю оставшуюся им жизнь?

И они пьяно хвастались несовершенными подвигами, вспоминали убитых товарищей — мертвых всегда легче вспоминать, ведь им не в чем завидовать. Что ни говори, а жизнь остается жизнью, даже если ты по ней шествуешь без рук или ног.

Они казались неистребимым укором всем оставшимся целыми. Может, именно поэтому военные охотно кидали им смятые серые сотни, может, потому им наливали в грязные, залапанные стаканы фронтовые сто граммов, может, потому их подкармливали сердобольные старухи дымящейся вареной картошкой, на которой зеленел налипший укроп.

И вдруг они исчезли.

Разное говорили. Говорили, что все они были изъяты из обращения милицией по прямому указанию вождя. Дальше обычно следовали две версии: одна — добрая — говорила о том, что все они были отправлены в специальные дома для инвалидов, где за бывшими солдатами, чьими руками и ногами была выиграна победа в кровавой войне, ухаживали врачи и заботились медсестры. Вторая — злая и беспощадная — рассказывала о том, что однажды все эти инвалиды были собраны вместе и деловито расстреляны в яру, чтобы своим внешним видом не оскорбляли человеческого достоинства, ведь человек Страны Советов должен быть красив и здоров, как физкультурники, идущие по Красной площади столицы.