Читать «Городской дождь (рассказы)» онлайн - страница 96

Была ещё такая спутница — тоска. Ты старел, а тоска не старела. От страха перед огромностью тайги она прижималась, как ребёнок, и ты слышал вдруг её вздохи. Стихи помогали заглушать вздохи, возвращали к жизни, возвышали мысль в просторах вселенной. Самые грустные стихи, скрашенные ради людей шуткой, Маяковский написал в океане. Может быть, тайга, как и океан, была стихией, отрезвлявшей мысль и умевшей без позы поставить рядом бога и человека, труд и любовь, смерть и шутку…

— А где ты изучил испанский?

Он был два года на Кубе, помогал революции открывать под плантациями сахарного тростника богатства, которые лежали глубже и стоили дороже, как сказал на встрече с советскими геологами Кастро. Испанский дался незаметно, сам собой. Как-то ночью, читая Лорку на родном его языке, он вооружился сигаретами и карандашом и взялся за перевод для себя. Сигарет было много, и он перевёл сразу два стихотворенья, в следующие ночи ещё несколько, пока не обнаружил, что получается плохо…

Сейчас, однако, он без стеснения прочёл стихи и рассказал, как это было, словно стал другим человеком, потому что всё у них стало другим.

— Сигареты кончились, — сказал он, похлопав по карманам. — Нет ли у тебя где в заначке?

— Ой, Мишенька, нет. Я сейчас сбегаю к соседу.

— Первый час.

— Фиг с ним! Я сейчас вернусь. И ты мне ещё почитаешь Лорку. Ладно? — Она махнула и убежала, поправляя на ходу бретельку под блузкой, на плече.

Он не помнил, как встал и вышел. На улице он замотал шарф плотнее и потащился домой, заранее пугаясь пустоты и темноты, ожидавшей его в квартире. Собаку завести, что ли! Лохматую собаку, которая будет скулить у ног и стучать по паркету хвостом. Оля рассказывала, что у неё была собака, но после смерти дочери её пришлось отдать. Ушёл по её воле муж, ушла домработница, не с кем стало оставлять собаку на день.

«Милый!» — вспомнилось ему, и он удивился тому, что сразу не разгадал в этом слове той дружеской доброты, которая только и была в нём. Оля благодарила его за дружбу…

На одном спектакле перед ней оказался верзила — плечи на уровне голов слева и справа, пришлось уговаривать её поменяться местами, а она только хлопала но руке, унимая слишком громкий шёпот, и в антракте объяснила:

— Не умею сидеть слева от кавалера…

И сказала это с лёгкой шутливостью, как говорят друзья. А он не заметил этого оттенка… В следующий раз перед ними никого не оказалось. И в следующий — скова два пустых места.

— Слушай, — догадалась она, — не покупай больше, пожалуйста, билетов на места впереди.

— Тебе же загораживают…

— Ухарь-купец!

Опять всё было легко, по-дружески.

Правда, он застеснялся. Вряд ли он выглядел ухарем-купцом, это было не похоже на него, солидного министерского работника, но мальчишество определённо сквозило в поступке не очень молодого человека. Этот немолодой человек нередко смотрел на него со стороны. Странным образом он теперь раздваивался и судил себя сам. Немолодой человек всё понимал и должен был бы устыдиться, но поступал совсем неожиданно. Мальчишество? Ну и что? Как будто он хотел сказать: ну, и прекрасно, чёрт возьми!