Читать «Где ты, бабье лето?» онлайн - страница 115

И в Холстах все занимались картошкой. Сажать — работа трудная. Один копнет лопатой в гряде, другой бросит картошину. С лопатой шли те, кто сильнее: Алевтина (в перерыве между дойками), Хлебины, Свиридов, Боканов, зять Пудовых, приехавший для того из Москвы. Десять человек на огород. Отсадят, перекусят, выпьют — и дальше, к другому дому.

Такая общность работы все сглаживала: прежние неурядицы, неудовольствия, создавала единство деревни, людей, воззрений, рождало сочувствие друг другу и что-то еще торжествующее, что долго оставалось в душе, с чем сочеталось буйство весны.

Алевтина сидела в тот день в доме Марии Артемьевны, и карие, веселые глаза Марии светло лучились. Были тут и Лизавета Пудова с зятем — мужем младшей из четырех дочек, и Степан Боканов, бывший сосед Ледневых с женою Иришей, и Юрка — Женьку оставили дома, она совсем повяла, работая на огороде.

Мария Артемьевна сама не копала и не сажала, вследствие четырех операций, и чувствовала себя от того неловко. Но Алевтину нынче подменяли на скотном, и она вот сидела в ее избе, впервые с той осени, когда вышла история с банками. Мария Артемьевна любила говорить, ее охотно слушали, и она с готовностью к окончательному примирению посматривала на Алевтину, смеялась всякой шутке, откинув голову с поседевшими, но еще вившимися на висках волосами, издавала какой-то хакающий, будто подлаивающий звук, означающий короткий хохоток. Ни с того ни с сего подмигивала Юрке — дескать, помнит, что было промеж них с Алевтиной и что было то совсем неплохо, и хорошо, что нет сейчас Женьки, при которой она не стала бы так откровенно подмигивать. И может быть, потому, что чувствовала неловкость за свое ничегонеделанье, она много говорила о своих болезнях, о больницах, в которых пришлось лежать.

— У кого какая стенокардия, — говорила она, подкалывая рассыпающиеся волосы. — Вон у Валентины Николаевны — по два ведра носит с колодца, а мне люди воду достают. Выйду зимой на улицу — дышать нечем, повяжусь по сих пор, — закрыла она нос, — и все. Мне воду то Катерина Воронкова носила, то племянник вон приехал, Мишка Зайцев, — кивнула она в окошко на дом напротив, где в палисаднике копошился бывший сталевар из Электростали. — Одних лекарств на сколько рублей выпила, да всю деревню еще обделяю. А уколов — шестьдесят три сделала. И в больнице лежала — по целой горсти таблеток давали зараз. Я какие выпью, а какие выброшу в туалет. Принесут — я их старушке редькинской отодвину: это тебе, говорю. «Это что ж, говорит, у меня, значит, сердце больное?» Вот так, а то буду я пить, они навыписывают. Говорю доктору: Сабира Гжатовна, зачем мне по стольку выписывают, что брошу в рот — не помещаются?

Она откинула голову, подержала, словно горло пополоскала, хохоток во рту.

— А у нашего Сашки чирьи, — вставила Лизавета Пудова. — И сейчас. Покажи, Сашка, на животе.