Читать «Вся проза в одном томе» онлайн - страница 27

«Преступление и наказание» — наверное, единственная книга, которую Герман «знал» — в кавычках, потому что он и её никогда не читал, а только помнил со школы, о чём там примерно идёт речь. Порой, совершая преступления, лишая других людей их последнего куска хлеба, он мысленно обращался к автору, имя которого давно забыл: «Ну что, фраер? Где же твои пресловутые угрызения совести?» — и тем самым чувствовал себя умнее Достоевского. При этом Герман и сам себе боялся признаться в терзающем его всю сознательную жизнь чувстве мерзости и ущербности избранного пути. Он убеждал себя, что подобное чувство испытывают всё люди на Земле, что это нормально, что это естественное человеческое недовольство собой.

В тюрьме ему так и не суждено было побывать. Как-то не складывалось. Авторитет его в преступном мире из-за этого немало страдал. С одной стороны, Герману было как бы стыдно, что он ещё не прошёл своё первое «боевое крещение». Но с другой, его детский романтический взгляд на зону уже давно развеялся, и он страшно боялся попасть туда, наглядевшись на людей, там побывавших, и наслушавшись их откровений. «Нет, я не выдержу, я сломаюсь» — думал он про себя и тут же сам корил себя за такие мысли как проявление позорной слабости.

Около года назад Герман совершил своё первое убийство. Это тоже вроде должно было произойти уже давно, и как-то даже неловко было признаваться в том, что убийство первое. Грина он, конечно же, убедил, что ему не раз приходилось убивать людей. Это как первый секс — стыдно признаться девушке, что она у тебя первая. В общем-то, всё вышло случайно, и убийства этого не должно было быть. Но в том, что Герман не рассчитал тогда силу удара, был (пусть и подсознательно) некий процент его собственной воли. Где-то в глубине души ему давно хотелось убить, и он искал для этого разумный повод. Это был единственный способ проверить самого себя на прочность и окончательно убедить самого себя: «Я — мужик, а писака — фраер!»

Но вот, уже почти год прошёл, а Германа не отпускал потаённый страх. Он понимал, что за убийство его «закроют» лет на двадцать — бо́льшую и лучшую часть его оставшейся жизни. И не видать ему там женщин, ради любви которых он проделал весь этот путь. А то и сам станет женщиной. Вроде бы он с самого начала знал, что должен через это пройти! Почему же он теперь так боится этого? Всю жизнь насмехался он над обычными людьми, которые ходят по утрам на работу — потому что они не защищены и могут в любой момент стать жертвами таких, как он. Но разве он защищён? Разве ему гарантировано избавление от куда более сильного страдания, от куда более сильной боли? Да и тот, кого он убил, наверное, был когда-то таким же глупым мальчиком, насмотревшимся фильмов с гнусавым переводом. Повернись всё иначе — и сам Герман мог бы оказаться на его месте и погибнуть от его руки!

Он всё сделал правильно — избавился от трупа таким образом, чтобы его не смогли опознать. Однако он знал, что расследование идёт полным ходом. И в каждой «ментовской роже», которая встречалась по пути, он словно читал: «Ну что, Асатиани, попался? Я знаю, что это ты убил! Я слежу за тобой! Ох я ж тебя сейчас засажу!» Невыносимое лето 2010-го словно нарочно было послано небесами для того, чтобы усиливать его страх. Как будто само солнце осуждало его и кричало сверху: «Недолго тебе осталось, бедолага!»