Читать «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (Авторский сборник)» онлайн - страница 92

А Прокоп сидел на корме корыта как у себя дома. И только время от времени доносил до Фишла «радостные вести»:

– Вот идет на нас большая льдина, надо скорее проскочить, обратно уж хода нет. Если не проскочим, будет плохо.

–  Что значит плохо?

– Нас сотрет!

Фишл покрывался холодным потом.

– Пропал карбованец! – со вздохом заключал Прокоп свою историю, от которой у Фишла пересохло во рту и душа ушла в пятки.

Обливаясь слезами, наш единоверец запел молитву.

«Чего он так боится смерти, этот еврей? – подумал Прокоп Баранюк после того, как обошел большую льдину. – Кажется, такой махонький еврей, бедный, оборванный, не отдал бы за него даже этого корыта, а так дорожит своей жизнью».

Конечно, корыто все-таки выволокло их на берег.

И Фишл успел в баню. Выдать жене Батшеве подарок – отложил на потом. И свой рассказ о поездке тоже отложил на другое время. Только многократно повторял:

– Чудо небесное!.. Хвала Богу!.. Слава Всевышнему!..

А ведь вопрос Прокопа остался.

Кто сможет ответить ему?

7

Шолом-Алейхем был человек исключительной пробы. Редкостный. Еще в детстве понял: нечего бояться. Главное – быть честным. Хотя бы как его отец – Нохум Рабинович. Временами Нохум процветал. Имел заезжий дом. По четыре обшарпанные койки в каждом номере. В Воронке, куда семья из Переславля переселялась на лето, все знали, что цены у Рабиновича низкие. Жить можно, но от дороги, товарных складов и от пристани далеко.

Маленький Шолом зазывал постояльцев в гостиницу отца. Можно представить, какие он видел здесь типы – на всю жизнь хватило.

Детей (а их поначалу было трое) не обижали, но дать затрещину умели.

Брат Вевик терпел.

Сестра Броха ревела.

Будущий писатель Шолом говорил: «Буду делать как отец, если только захочу».

Потом умерла мать (Шолому – тринадцать). Нохум женился снова. У новой жены своих деток трое. И уж сколько они вместе смастерили потом – никто так сосчитать и не смог.

Чего-чего, а избаловать их в этой семье просто не могли.

В четыре года Шолом стал учиться в школе при местной синагоге. Это было еще нечто вроде детского сада.

С семи лет – учить язык (идиш) и арифметику.

Уже тогда время неслось слишком быстро.

Сначала окончил реальное училище (русское), потом, поскольку везде и всегда был отличником и даже знатоком Библии, устроился раввином и несколько лет проработал в местечковой синагоге. Отцу говорили, что трудно было даже предвидеть, какое чудо выйдет из этого сорванца и проказника.

Отец пребывал на седьмом небе. Но каждый его вздох хватал за сердце:

– Подскажите, дайте совет, как вывести его в люди!

И ему сказали: «Ну, положим, без набожности-то он обойдется, лучше путь будет честным!»

Нохум Рабинович хохотал до упаду: «Честным?! Конечно, с Божьей помощью все возможно, вот только бы сам Шолом постарался!»

…Но вот, наконец, он «начал загребать золото»: взял в руки тросточку и, накинув пиджак на плечи, ходил из дома в дом и давал уроки. И все вдруг стали говорить, что у Шолома « легкая рука, он лучше всех готовит к экзаменам».

Прошло немало времени и немало событий (и немало голодных дней), пока Шолом не попал к старому Лоеву, богачу, который пожелал учителя для своей дочки.

У Шолома был замечательный характер.

С детства он отличался богатым и пылким воображением. И не то с радостью, не то с сожалением признавался, что « дома представлялись ему городами, дворы – странами, деревья – людьми, девушки – принцессами, травы – бесчисленным войском, колючки и крапива – филистимлянами и моавитянами, и он шел на них войной».

Он всё время возвращался к многообразной истории своей жизни. Вспоминал любимого учителя или горького пьяницу, выделяя то характерное для каждого из них, те «живые черты», что невольно вызывали смех. Все хохотали. А он делал наивное лицо и смотрел прямо в глаза. Всякий человек был для него уникальной личностью. В другом человеке Шолом постигал себя. Отдавая другим, он на самом деле получал… И в сущности, всякий раз возвращался к одной и единственной книге – книге о самом себе…

А оплеухи сыпались на него градом. Его нянчили и воспитывали увесистыми подзатыльниками, так что искры из глаз летели, из синяков он не вылезал.

Но людей любил, даже обожал, развязных, острых на язычок, не обижался, когда всех, в том числе его, называли ослами.

И молчунов любил…

«…чувство милосердия ко всему живому было во мне так велико, что вид заезженной лошади причинял мне боль (см. «Мафусаил»), собака с перешибленной ногой вызывала у меня слезы (см. «Рябчик»), и даже кошка, нечистая тварь, была мне мила и дорога. О больных, убогих детях и говорить не приходится (см. «Убогая»)».