Читать «Влас Дорошевич. Судьба фельетониста» онлайн - страница 334

Характерно, что несмотря на солидно-благополучное «профессорское впечатление» Чуковский заметил и «какую-то грусть» у хозяина шикарной квартиры на Кирочной: «Казалось бы, из-за чего ему грустить? Видно было, что он занимает в журналистике положение влиятельное: редактор „Русского слова“, самой богатой и распространенной газеты. Видно было, что его колоссальная слава не дает ему удовлетворения».

Это было не только извечное святое недовольство собой творческого человека. Настойчивость, с которой Дорошевич знакомил коллег с одним из глубоких своих увлечений, свидетельствовала о наличии несомненного дуализма в его творческом самочувствии: газетная работа конкурировала с давним и острым желанием отдаться основательному труду. Готовность к нему, к основательному рассказу о той же журналистике Великой Французской революции, была достаточно полной и глубокой. И все-таки эта тема овладеет им, когда станет созвучной времени. Дорошевич был прежде всего газетный писатель. Книга у него, если и получалась, то не как заранее обдуманное и планомерно писавшееся, а как итог газетной, фельетонной или очерковой работы, занявшей определенный временной отрезок и посвященной какой-то теме.

Если же и писалось нечто, превышавшее размер привычной газетной публикации, вроде сатирических повестей «Вихрь», «Премьер» (о них речь впереди), то все равно по сути это был один большой фельетон или памфлет, посвященный злобе дня. Газетная полоса ежедневно звала его к себе, он был ее подлинным, природным, естественным служителем, и никакое книгописание не могло с этой тягой конкурировать. Хотя мечта о чем-то основательном, нетленном была. Те же объявления о книгах, посвященных Италии, Индии, о романе «Дельцы», тому подтверждение. Возможно, он и переживал по поводу своего межеумочного положения — между журналистикой и литературой. Но даже ему, работавшему по 14–15 часов в сутки, на все не доставало сил и времени. Он чувствовал: сев за книгу, вынужден будет отодвинуть самый главный труд жизни, а это значит изменить самому себе — отказаться изо дня в день вести летопись времени, писать о том, «чему Господь свидетелем поставил». И разрываясь между книжным замыслом и газетной поденщиной, он отдавал предпочтение последней, ибо служение газете было сутью, природой его таланта, его истинным призванием. Он был в высшей степени «газетное существо», хотя в глубине души, возможно, и страдал от недооцененности со стороны серьезной литературной критики.

Сильным ударом стала смерть Чехова. Всего полгода назад Дорошевич был на премьере «Вишневого сада» в Художественном театре. Он писал Станиславскому, накануне приславшему ему текст пьесы, что ночь не спал из-за этой «страшной вещи». А в отзыве на спектакль отметил, что здесь, как «во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари». Спустя десять лет, в годовщину смерти Чехова, он вспомнит об этом происходившем 17 января событии, совпавшем с именинами писателя. Как чествовали стоявшего на сцене «в сереньком пиджачке, такого простого, без всякой позы, милого человека». В этой благодарности писателю чувствовалось желание «объединить общество». Он припомнит, как они встретились через день после премьеры в редакции «Русского слова», как пошли вместе завтракать, как передал Антону Павловичу выгоднейшее предложение напечатать «Вишневый сад» в своей газете «с гонораром в 3000 рублей за печатный лист», но пьеса уже была отдана горьковскому «Знанию» за сумму втрое меньшую. Тогда же было организовано ходатайство писателей перед Марксом с просьбой «освободить» сочинения Чехова от «кабалы». Дорошевич подписал письмо к издателю вместе с Андреевым, Буниным, Телешовым… Может быть, вспоминалось, как весной 1901 года на ялтинской даче Антона Павловича он корил его за дешевую продажу своих сочинений Марксу. Чехов пытался оправдываться тем, что теперь Маркс обязан печатать все, что выйдет из-под его пера. Тогда, пишет присутствовавший при этом разговоре Орленев, «Дорошевич сказал: „Я бы на вашем месте, Антон Павлович, наставил бы по всей вашей даче столиков, разложил бумаги и чернил на них, усадил бы гуляющих по Ялте без дела молодых литераторов, заставил бы их строчить с утра до ночи, что им в голову взбредет, — а вы бы только разгуливали, да фамилию свою под их стряпней подписывали, да Марксу бы и отсылали; поверьте, он бы скоро не только от контракта отказался, но и неустойку громадную вам предложил“. А.П. очень смеялся».