Читать «Великая Российская революция: от Февраля к Октябрю 1917 года» онлайн - страница 233

Защита существующей коалиции и переход к более правому и более репрессивному режиму - вот две идеи, конкурировавшие на Государственном совещании. Сдвиг власти влево ради начала более глубоких социальных реформ практически не рассматривался как реальная перспектива. Через месяц все изменилось, но в середине августа Керенский и его сторонники-центристы еле сдерживали натиск справа.

Наиболее дальновидные представители цензовых слоев видели именно в центристах, сторонниках коалиции своих защитников. Под гром аплодисментов от имени буржуазии Бубликов пожал руку Церетели, который в этой ситуации должен был представлять трудящиеся классы и революционную демократию. Но представлял на деле только их часть, стремительно уменьшавшуюся.

Укрепить авторитет политического центризма и оборончества были призваны приглашенные на Государственное совещание исторические фигуры - Е. К. Брешко-Брешковская, П. А. Кропоткин и Г. В. Плеханов. В это триаде наиболее удивительную для себя роль играл князь Кропоткин - идеолог анархизма, который теперь обосновывал оборончество и создание федеративного государства как в Америке. Он не отказался от своих анархо-коммунистических идеалов, но пришел к выводу, что путь к анархизму долог, и начинать надо с малого. Прежде всего - избежать «психологии побежденной страны», которую Кропоткин наблюдал во Франции после 1871 года. После разгрома пруссаками страна обнищала и готова была унижаться перед монархическими режимами и собственными кандидатами в диктаторы. Чтобы развиваться дальше, Россия должна была сначала решить минимальные социальные задачи - добиться прогресса в просвещении, вывести массы из нищеты, создать федеративную республику с региональными парламентами^{. Теперь теоретик некогда радикального анархизма видел приближение социализма даже в речах Ллойд Джорджа, проникнутых «таким же социалистическим духом, как и речи наших товарищей социалистов, но дело в том, что в Англии, во Франции и в Италии складывается новое понимание жизни, проникнутое социализмом, к сожалению государственным, и в значительной степени, но также и городским» (то есть муниципальным).}

Совещание заканчивалось под пафосную речь Керенского, который снова призвал всех сплотиться вокруг правительства, которое будет твердым. О себе любимом премьер говорил как никогда образно: «Пусть сердце станет каменным, пусть замрут струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня, с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу. Не будет этого. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, я буду думать только о государстве»^.

Это был пик ораторского искусства Керенского, которое, раздражая многих политиков своей манерностью и истерической экзальтацией, пользовалось весной-летом 1917 г. большой популярностью. Выступать на Государственном совещании, где шумели несколько тысяч делегатов, было вообще делом непростым: «Говорить в таком собрании, конечно, составляло огромную трудность. Керенский, произнося речь, каждое свое слово отчеканивал, и оно слышалось в любом месте театральной залы. На каждом абзаце своей речи он останавливался, давал слушателям время восприять его мысль... Сообразно случаю, Керенский говорил свою речь чрезвычайно торжественно и языком, каким писали в старину законы»^{. «Впрочем, - свидетельствовал Суханов, - пышнорасплывчатые фразы Керенского дышали неподдельной искренностью и искренней любовью к родине и свободе. Несомненно, в этой речи он дал высокие образцы политического красноречия. И опять был на высоте Великой французской революции. Но - не русской».}