| The youth represents death, for whom all the peoples are yearning. | Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. |
| And finally, in the last scene we are suddenly shown the Tower of Babel, and certain athletes at last finish building it with a song of new hope, and when at length they complete the topmost pinnacle, the lord (of Olympia, let us say) takes flight in a comic fashion, and man, grasping the situation and seizing his place, at once begins a new life with new insight into things. | И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей. |
| Well, this poem was thought at that time to be dangerous. | Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною. |
| Last year I proposed to Stepan Trofimovitch to publish it, on the ground of its perfect harmlessness nowadays, but he declined the suggestion with evident dissatisfaction. | Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием. |
| My view of its complete harmlessness evidently displeased him, and I even ascribe to it a certain coldness on his part, which lasted two whole months. | Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца. |
| And what do you think? | И что же? |
| Suddenly, almost at the time I proposed printing it here, our poem was published abroad in a collection of revolutionary verse, without the knowledge of Stepan Trofimovitch. | Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, - печатают нашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича. |
| He was at first alarmed, rushed to the governor, and wrote a noble letter in self-defence to Petersburg. He read it to me twice, but did not send it, not knowing to whom to address it. | Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. |
| In fact he was in a state of agitation for a whole month, but I am convinced that in the secret recesses of his heart he was enormously flattered. | Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. |
| He almost took the copy of the collection to bed with him, and kept it hidden under his mattress in the daytime; he positively would not allow the women to turn his bed, and although he expected every day a telegram, he held his head high. | Он чуть не спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока. |
| No telegram came. | Телеграммы никакой не пришло. |
| Then he made friends with me again, which is a proof of the extreme kindness of his gentle and unresentful heart. | Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца. |
| II | II |
| Of course I don't assert that he had never suffered for his convictions at all, but I am fully convinced that he might have gone on lecturing on his Arabs as long as he liked, if he had only given the necessary explanations. | Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения. |
