Читать «Безмужняя» онлайн - страница 167

— Агуна должна была лишить себя жизни, а у меня должен был умереть ребенок, чтобы у вас пробудилась жалость. Но даже теперь вы ищете виноватого, который искупил бы ваши грехи. Муж агуны, говорите вы, виноват, раввин из двора Шлоймы Киссина виноват, а я, говорите вы, велел его убить. Я вынужден был убежать с кладбища, не дождавшись погребения моего ребенка, чтобы не свершилось преступление, чтобы вы не причинили от моего имени вреда старому виленскому законоучителю и чтобы вы допустили мужа на похороны жены.

Калман, который до того не осмеливался появиться перед народом, почувствовал, что теперь он уже может показаться. Он выбирается из толпы и крадется вдоль стены к полоцкому даяну. Его несчастный вид и забитость уже не вызывают смеха. Женщины вздыхают, а мужчины стоят с опущенными головами и морщат лбы. Один лишь реб Лейви остается как бы в стороне от происходящего, стоит и наблюдает за каждым движением реб Довида Зелвера, словно подозревая, что это подставной полоцкий даян, а не настоящий. Из задних рядов протискивается женщина и заламывает руки:

— Заступитесь и за нас, ребе. Я сестра агуны. Мы — две осиротевшие сестры, и нас не подпускают к нашей родной покойнице.

— Она еще смеет рот открыть, паскудница. Это она толкала свою несчастную сестру в объятия Цирюльника, толкала к смерти! — гримаса презрения появляется на лицах женщин. Но мужчины цедят сквозь зубы своим женам, чтобы молчали. Не сестра виновата, она просто глупая баба; Мойшка-Цирюльник виноват. Но подонку везет. Он лежит в больнице, и врачи в белых халатах охраняют его, чтобы ему снова не разбили его зашитую голову. А где старший шамес с приклеенной бородой до самого пояса? Где зареченский староста, этот могильщик жен? Где моэл Лапидус с выставленными напоказ золотыми зубами? Каждый из них свою гирьку подкинул. А теперь все разбежались по щелям, и жертвенной курочкой оказался муж агуны. На головы маляров бы все напасти! Это они его затюкали, а теперь прикидываются невинными.

— Вы слышите! Полоцкий даян не дождался погребения своего ребенка и прибежал сюда удержать нас от преступления!

Перекупщикам становится неловко стоять на одном и том же месте, топтаться в снегу и толкаться в тесноте, точно волам в загоне. Торговцы и ремесленники вспоминают, что они сегодня еще ничего не заработали, оставили на произвол свое дело. Или идти, или расходиться! Несшие гроб ворчат, что пора их сменить, потому что им стало ломить плечи. Но охотников нести гроб больше не находится. Озлобление иссякло, и похороны становятся будничными. Вперед пропускают черную карету и устанавливают в ней гроб.

— Мэрка, будь хорошей заступницей за своих сестер, — вопит Голда, и женщины из толпы плачут вместе с ней. Провожающие вытягиваются в чинную процессию, печальную и проникновенно еврейскую. Обе сестры и племянницы следуют за каретой, и Калман тоже становится в первом ряду, сгорбленный, надломленный, но умиротворенный. Провожающие пытаются со всех сторон протиснуться поближе к карете, чтобы агуна услышала, как они в сердце своем просят у нее прощения. Возница понукает лошадей, и процессия быстро спускается вниз по улице. Полоцкий даян остается у ворот двора Шлоймы Киссина, и текущая мимо толпа глядит на него с уважением и трогательной любовью. Реб Лейви Гурвиц стоит в стороне и пронзительно смотрит на идущих, словно желая снова показать, что он никого не боится. Лица с горящими глазами поворачиваются к нему и тут же снова отворачиваются, гневно сжимая губы. Его, этого раввина по делам халицы и агун, не любят, но остерегаются даже слово сказать, чтобы не огорчить полоцкого даяна. Провожающие не сомневаются в том, что реб Довид пошел бы с ними на кладбище и произнес бы там надгробное слово у могилы белошвейки, но он боится покинуть своего врага, чтобы тому не причинили зла. Чем дальше уходит вниз процессия, тем сильнее задние ряды напирают на передние. Похороны поворачивают на Завальную, и холмистая улица пустеет.