Читать «Безмужняя» онлайн - страница 164

— Они вас не тронут! — Реб Довид за руку вытаскивает его на дорогу между лесистыми холмами, ведущую к Зареченскому рынку. — Они не тронут ни вас, ни реб Лейви, разве что и меня тоже убьют.

С лесистых холмов срывается ветер и с воем швыряет в обоих комья вязкого снега. Реб Довид хватается руками за шляпу и борется с ветром; ветер дует прямо в лицо и хочет загнать раввина обратно на кладбище, к семье.

— Похороны, вы говорите, в три? А сколько сейчас? Должно быть, около двух или немного больше, — останавливается реб Довид, дожидаясь отставшего Калмана и переводя дыхание. — Владыка мира, только бы нам не опоздать. У вас есть при себе деньги, реб Калман? Есть? Мы найдем дрожки, у Зареченского рынка часто стоят дрожки.

— Нет у меня денег, ребе, нет! Если бы у меня были деньги, я ночевал бы в гостинице, а не в молельне среди нищих, — сопит Калман, шатаясь от напряжения, широко расставляет ноги и растопыривает руки, словно лесной оборотень, получеловек-полузверь, прыгающий по вершинам деревьев. — Ох, у меня уже нет сил бежать.

— Идем, идем, — тянет его реб Довид. — Вы не будете больше ночевать на синагогальном дворе, вы будете жить в ее доме, в доме вашей жены. Ведь вы ее муж, вы обязаны быть на ее похоронах и читать кадиш на ее могиле.

— Я боюсь, ребе, что они не дадут мне прочитать кадиш на ее могиле. А где ее похоронят? Говорят, что раввины велели похоронить ее у ограды, потому что она лишила себя жизни.

— Ее не положат у ограды, реб Калман. Человека, который лишил себя жизни из-за того, что его гнали и преследовали, нельзя позорить после смерти. Не может быть, чтобы раввины велели похоронить ее у ограды. Это придумали враги, чтобы еще сильнее раздразнить толпу.

Реб Довид вскоре окончательно выбивается из сил, таща Калмана и борясь с ветром, который хлещет в лицо, в поясницу, путается в ногах, вздувает длинное черное пальто. Они добираются до Полоцкой улицы, и реб Довид внезапно останавливается, смотрит на окна своей квартиры. «Мотеле, Мотеле», — шепчет он и вспоминает, как прежде торопился домой кормить своего сына. «Мотеле, Мотеле», — бормочет он, обливаясь потом, и вспоминает, что даже кадиш не прочтет на могилке своего мальчика. Но он снова хватает Калмана за локоть и тащит вперед.

Но Калман берет пример с раввина. Когда они, миновав несколько дворов вдоль Полоцкой, оказываются у домика белошвейки, Калман рвется вперед и хватается обеими руками за голову:

— Сокровище! Владел сокровищем и не сберег! Она приняла меня в дом, давала еду и ночлег, не требовала от меня, чтобы я зарабатывал. А я верил тому, что этот негодяй Мойшка-Цирюльник наговаривал на нее. Я не стою того, чтобы меня допустили к похоронам!

— Пойдемте, реб Калман, пойдемте, вы не виноваты, — тормошит его реб Довид, сам едва держась на ногах. — Не вы виноваты, и не реб Лейви. Я им скажу, кто виноват.

Они вязнут в глубоком снегу, поддерживают друг друга, чтобы не упасть, и идут вниз, с Зареченского берега в город.

Кровные враги

«Мне смерть милее жизни», — бормочет реб Лейви. С тех пор как реб Ошер-Аншл ушел, он сидит с закрытыми глазами, и уголки его губ под густыми усами кривятся злой усмешкой. Полоцкий даян, размышляет он, гордится в заносчивом смирении своем, что может переносить страдания; он безмерно рад показать, что не боится преследований. Однако и его, реб Лейви Гурвица, преследования не напугают, и даже смерти он не боится.