Что вы, Фонарщик не идет ни в какое сравнение с Казино. Непонятно, почему он не остерегся проходить у Казино, а Фонарщик — это еще полбеды, всплескивает руками фрау Лаубе, а мама не видит никакой разницы между Фонарщиком и Казино.
И господин Лаубе тоже, который, чтобы быть поближе к холодку, сошел с дорожки и, неся пиджак на руке, идет берегом пруда по траве, которая вся пожелтела, а вода плещется у его ног, никакой разницы здесь не видит, и говорит, что господин Вейльхенфельд сам во всем виноват. И задается вопросом, не имеет ли здесь место провокация, хотя, может быть, и непреднамеренная…
Ах, дорогой мой Лаубе, кричит отец, ну как вы можете говорить такое. Как вы можете…
Хорошо, говорит господин Лаубе, если вы настаиваете, слово провокация я беру обратно. Однако, как бы то ни было, при таких погодных условиях и к тому же в его положении идти среди ночи к Фонарщику, — да где же здесь здравый смысл? Да по такой-то погоде слова одного достаточно, чтобы разбудить зверя, который дремлет в любом из нас, оптик Лаубе теперь тоже кричит. И если уж этот зверь бросается, то в этом нет ничего удивительного. Нет-нет, он совершил непростительную ошибку, пойдя к Фонарщику.
И к Казино, говорит фрау Лаубе, которая теперь идет со своим мужем посередине, а отец и мама наши идут порознь, по бокам. Вокруг них все время летают зеленые стрекозы.
Как бы то ни было, господин Вейльхенфельд уже возвращался домой, а письмо его лежало в ящике, когда трое-четверо, как говорит мама, нетрезвых молодых людей, выходивших из кинематографа, задержали его (господин Лаубе), напали на него (мама), гнали пинками по всей Турнфатер-Ян-гассе (отец) и под его же окнами свалили с ног и избили. Кулаками, как говорит мама, но отец, когда он сегодня утром услышал о том, что случилось, и сразу побежал к господину Вейльхенфельду, увидел у того пониже левого уха рану от кастета, потому что удар кулаком таких следов не оставляет. Говорят, что на крики господина Вейльхенфельда о помощи в окнах домов на Ян-гассе хотя показалось и много народу, но никто не вышел и не вмешался, даже никто не крикнул сверху, а все только смотрели. И видели, как молодые люди, среди которых будто бы находился и внук нашего знаменитого (весь город его знает!) мясника Шмиттхена, который недавно умер, как они набросились на господина Вейльхенфельда, говорит отец. И ведь они не оставили господина Вейльхенфельда лежать перед его домом, не разбежались, а, схватив его под руки, потащили (мама: поволокли) назад через всю Турнфатер-Ян-гассе, и еще по Хелененштрассе, и под конец еще через рынок, который ночью кажется жутким, источающим жар видением, до самого Немецкого Бочонка. Что ж, ведь Немецкий Бочонок у нас всегда был одним из самых приличных и дорогих ресторанов, хотя в последнее время, из-за того что теперь у него другой владелец, он и превратился в низкопробную пивную, говорит мама.
В Немецкий Бочонок, говорит отец, мы ни разу не ходили и никогда теперь не пойдем.
Мы тоже не ходим в Немецкий Бочонок, ну разве что когда пригласят, но кто же приглашает в Немецкий Бочонок, что вы? В Немецком Бочонке они господина Вейльхенфельда, который время от времени звал на помощь, когда они волокли его через весь город, втолкнули в большую комнату для собраний, туда вход отдельный, со двора, а там его уже ждали. Во всяком случае, его появление вызвало веселье со всех сторон, потому что он споткнулся (мама), поздоровался (фрау Лаубе), был весь в крови (отец). Вот вам подкрепление прибыло, кричали те. А господин Вейльхенфельд сказал только: Господа! — а потом он просто молчал. Те, кто был в комнате для собраний, они уже пьяные были, толкнули его к перегородке, а сами поставили вокруг него свои стулья полукругом, уселись перед ним. Они на стульях верхом сидели, так, что спереди спинка, а ноги справа и слева расставлены. Вот так они окружили его (фрау Лаубе), хоть разочек поменялись ролями (господин Лаубе), травили его, как загнанного зверя (мама), терзали (отец) и так далее. Но господин Вейльхенфельд, кроме как: Господа! — больше ничего не сказал и все это время только смотрел в пол, на котором были опилки и пролитое пиво. Ну, может быть, проводил еще рукой иногда по своим все еще густым, хотя, конечно, и седым волосам. А чтобы по-настоящему с ним позабавиться, они открыли такую как будто философскую дискуссию и называли его господин профессор. То есть спрашивали его, например, сколько же в действительности будет теперь дважды два и может ли он это научно обосновать. Когда он не захотел это доказывать, они стали бросать в него зажженные спички и потом, чтобы его «потушить», обливали его остатками пива. А потом внук нашего мясника протанцевал с ним круг, положив ему, словно даме, голову на плечо. Под конец его начали заставлять выпить кружку пива, в которую со стола еще смахнули пару окурков, и спеть им песенку «Ах, кто ж это к нам пришел, холла-хи, холла-хо».
