Читать «Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.» онлайн - страница 144

Однако потом он представлял, что оно могло бы ему еще пригодиться. Если они придут, чтобы его арестовать.

Он побежит по улице, кто-то закричит ему вдогонку: «Стой! Стой! Стрелять буду», и он услышит выстрел, и он замедлит свой бег и вытащит это черное нечто из кармана куртки, просунет средний палец в кольцо, выдернет, и повернется, и в тот же миг бросит гранату под ноги преследователей. Убегая, он услышит звук взрыва, но он не обернется, он побежит дальше, дальше. Или он убежит, когда они захотят надеть на него наручники, будет обеденное время и на улицах — полно людей, и они не рискнут стрелять в него. Они побегут за ним и попытаются схватить, будут кричать. Он забежит в какое-нибудь кафе и будет стоять посреди народа и скажет громко (но не переходя на крик): «Только тихо, соблюдайте спокойствие, ничего не произойдет, если вы будете соблюдать спокойствие». И тут из кармана куртки он вытащит черное яйцо, покачивая, подержит его некоторое время в руке, а потом крикнет, глядя на дверь, где толпятся его преследователи: «Если вы войдете, я взорву эту штуку». Он скажет «штука», и протянет ее вперед, и покажет ее, и все они онемеют и не смогут сдвинуться с места, они застынут, те, что внутри, и те, что снаружи, и секунды или даже минуты для них превратятся в вечность. А потом, после этой вечности, в какой-то момент, когда время вернется снова и остальные опомнятся, а преследователи окружат его со всех сторон, тогда он потянет за кольцо и швырнет в них эту черную штуку. Разве это не было бы символично: он один, посреди толпы один?

Но этого не случится. Он знает.

Если они придут и позвонят у двери, он (наверное) быстро засунет иглу шприца в вену. А потом подойдет к двери, и откроет, и увидит их, улыбнется с отсутствующим видом и не станет защищаться, когда они наденут наручники и будут обыскивать его, искать оружие, и они спустятся вниз по лестнице, ведя его посередине…

Рука хватается за ящик, он долго не решается выдвинуть его.

Он слишком долго оставался один.

Теперь тут ничего нет. Ничего.

На его столе лежит раскрытая «Philosophie positive» Comte.

Рядом с кроватью лежит «Сила и материя» Л. Бюхнера.

Он давно не заглядывал в эту книгу. Ему стало ясно: он заблуждался, обманывался — он слишком верил в себя, в своих друзей, в свое время. Время его не приняло. Не его это время. Он ждал другого.

Надпись на стене:

ХРАМ НАДО ОСКВЕРНИТЬ,

А ПОТОМ РАЗРУШИТЬ.

Революции не существует, есть лишь революционные моменты. Их мы и должны развивать.

Так он сказал, когда мы виделись в последний раз.

БЕЗ СТРАСТИ К РАЗРУШЕНИЮ РЕВОЛЮЦИОННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НЕМЫСЛИМА И НЕВОЗМОЖНА, ПОТОМУ ЧТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РЕВОЛЮЦИИ БЕЗ СПАСИТЕЛЬНОГО, ПРОДУКТИВНОГО РАЗРУШЕНИЯ. ВЕДЬ ТОЛЬКО ИЗ НЕГО И ИЗ ЕГО СОДЕЙСТВИЯ РОДИТСЯ И ВОЗНИКНЕТ НОВЫЙ МИР. Бакунин.

Он долго готовился. Но это произошло совершенно неожиданно. Ничего не изменилось — и все-таки с тех пор все стало по-другому. Он был бессилен перед вещами, всеми вещами и предметами, которые находились вокруг, окружали его. Их поверхность вдруг стала издеваться над ним, и теперь он знал, откуда бралась слабость, что прежде нападала на него. Это было не что иное, как поверхность, она глубоко ранила его просто тем, что показывала себя ему, обнажалась перед ним и при этом запрещала ему все остальное, она разила… впервые за много дней он опять вышел из дому, пошел в какой-то кабак и заказал пива… но и здесь все было как дома, он не видел ничего, кроме поверхности… он пощупал рукой стол, неуклюже смахнул крошки хлеба, провел по лужицам пива, тарелке, по краю пивной кружки, по клейкой поверхности в форме кратера… он начал ее соскабливать, попытался ногтем пробуравить ее, но тот не проходил внутрь, мешала поверхность стола… он протянул руку к бутылке, ухватил ее за горлышко рукой, ладонью, которая ощущала лишь холодную, гладкую, голую наружность… рука скользнула по горлышку бутылки медленно, она почувствовала широкую часть бутылки, округлость, расширение, насмешку поверхности, дальше не было ничего, до чего дотрагивалась его ладонь, он схватил бокал, стоявший рядом и наполовину наполненный желтым пивом, он обеими руками схватил этот пузатый, гладкий, холодный бокал, повернул его в руках, гладкость поверхности стала еще более гладкой, прохладность ушла, из-за резкого вращения стекло нагрелось, он чувствовал это снаружи, но не проникал внутрь, он никуда не проникал, он оставался снаружи, во всем оставался снаружи, оставался вне, именно так это и было… Он все отчетливее ощущал, как поверхность его блокирует, он снял ладонь с бокала пива и попытался сжать руку в кулак и просунуть его в отверстие бокала, он хотел проникнуть, невозможно оставаться лишь снаружи, но чувствовал, что и изнутри он достиг лишь внешней стороны стекла. Он схватил тарелку, поднял ее на высоту глаз, посмотрел на нее снизу, потом поставил ее одним рывком на стол, так резко, что она звякнула… и еще раз взял бокал в правую руку, теперь он заметил, что бокал с трещиной, крепко обхватил его, слева взялся левой рукой, и эта рука легла на стекло там, где стекло было лишь стеклом, и пальцы скрестились, и кожа коснулась кожи… но он хотел глубже влезть в вещи, невозможно оставаться все время снаружи, исключенным, ему хотелось принять их внутрь, вникать в них, совсем глубоко, и он так крепко сжал свои руки, что бокал раскололся, почти бесшумно, потому что его руки гасили звук, а осколки не упали на стол, а врезались в мякоть его рук… он видел, как кровь медленно текла по рукам и капала на пальцы, он не чувствовал боли и не знал, проник ли он внутрь вещи или вещь проникла в него, он и потом не смог бы этого сказать, если бы его кто-нибудь спросил об этом, в какой-то момент он подумал, что надо потереть руки друг о друга, чтобы осколки проникли еще глубже, дошли до вен, но тут мимо прошла официантка, и посмотрела в его сторону, и громко закричала, подошли люди и окружили его, потом она пришла с аптечкой и положила на раны белую марлю, и во время долгой тирады, прерываемой восклицаниями, например: «О Господи, какой ужас. Нет. Ладно, теперь хоть кровь остановили. Что же вы наделали. Вот страх-то», она перевязала руки каким-то бесконечным бинтом, и он видел, как руки становились все меньше и как перед ним нагромождались горы марли и ваты.