Читать ««На пороге как бы двойного бытия...». О творчестве И. А. Гончарова и его современников» онлайн - страница 188

…Вере и надежде

Грудь раскрыла, может быть, любовь?

Что ж такое? Близкая утрата?

Или радость? Нет, не объяснишь…

То, что у Фета дано как вспыхивающие предчувствия, у Апухтина является результатом медитации:

…Громадою нестройной

Кипит и пенится вода…

Не так ли в сердце иногда…

Вдруг поднимается нежданное волненье: Зачем весь этот блеск, откуда этот шум?

               Что значит этих бурных дум          Неодолимое стремленье?

Не вспыхнул ли любви заветный огонек,

                                  Предвестье ль это близкого ненастья,

Воспоминание ль утраченного счастья Иль в сонной совести проснувшийся упрек?

Кто может это знать?

                                  Но разум понимает,

Что в сердце есть у нас такая глубина,

                                 Куда и мысль не проникает…

Апухтин охотно использует в своих стихотворениях поэтизмы, иногда он вводит в текст целые блоки освященных традицией образов. В этом смысле он не был исключением среди поэтов 1880-х годов, таких как С. Андреевский, А. Голенищев-Кутузов, Д. Цертелев, Н. Минский. Названные поэты, как и Апухтин, «считали поэтический язык, систему поэтических тропов как бы полученными в наследство, не подлежащими пересмотру и обновлению»[507]. Такой общепоэтический язык в стихотворениях, сюжет которых подразумевал индивидуализацию героя, психологическую или событийную конкретность, мог восприниматься излишне нейтральным, нивелированным. Так, в стихотворении «П. Чайковскому» («Ты помнишь, как, забившись в “музыкальной”…») Апухтин обращается к близкому человеку, с которым был дружен много лет, жизнь которого была ему известна в драматических подробностях и психологических деталях. Но Апухтин переводит свои мысли о жизни Чайковского на обобщенный язык поэтической традиции:

Мечты твои сбылись. Презрев тропой избитой, Ты новый путь себе настойчиво пробил,

                             Ты с бою славу взял и жадно пил

                                                         Из этой чаши ядовитой…

Судя по письму П. И. Чайковского, это апухтинское стихотворение его взволновало, заставило «пролить много слез»[508]. Чайковский без труда расшифровал то, что было скрыто за цепочкой поэтических общих мест: «тропа избитая», «чаша ядовитая», а в следующих строках еще и «рок суровый», и «колючие тернии». Но для читателя не метафорический, иносказательный, а конкретный, реальный план этих образов остается неясен.

Удачи Апухтина в использовании такого общепоэтического языка связаны с темами, которые не предполагают резкой индивидуализации изображаемого героя: «Огонек», «Минуты счастья», «Бред».

Довольно часто у Апухтина поэтизмы, традиционные образы соседствуют с контрастными штрихами, разговорными оборотами речи. Сочетание таких разностилевых элементов — одна из главных отличительных особенностей художественной системы Апухтина[509].