Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 59

И, однако, я вспоминаю слезы, которые проливал под звуки церковного пения, когда только что обрел веру мою; и хотя теперь меня трогает не пение, а то, о чем поется, но вот—это поется чистыми голосами,

в напевах вполне подходящих, и я вновь признаю великую пользу этого установившегося обычая. Так и колеблюсь я, — и наслаждение опасно, и спасительное влияние пения доказано опытом. Склоняясь к тому, чтобы не произносить бесповоротного суждения, я все-таки скорее одобряю обычай петь в церкви: пусть душа слабая, упиваясь звуками, воспрянет, исполнясь благочестия. Когда же со мной случается, что меня больше трогает пение, чем то, о чем поется, я каюсь в прегрешении; я заслужил наказания и тогда предпочел бы вовсе не слышать пения³⁰.

Снова возникает вопрос границ, неразрешимая проблема правильных пределов, так как музыка — это одновременно то, что возвышает душу до божественного и низводит до греха, delectatio carnis. Она представляет телесную составляющую в ее самом коварном виде, поскольку в голосе кажется освободившейся от материальности; голос является самой изысканной и в то же время самой вероломной формой плоти.

Колебания Блаженного Августина прекрасно характеризуют то, что произойдет в следующем тысячелетии, и особенно в сложных и затруднительных взаимоотношениях между Церковью и музыкой³¹. Главная проблема, которая с поразительным

упорством продолжает оставаться актуальной, — это проблема регламентирования и кодификации сакральной музыки, которая в конечном счете всегда принимала форму ограничения голоса буквой, Святым Писанием. Но какими бы ни были попытки регламентирования, всегда существовал зазор, лазейка, повторяющийся остаток, след крайне двойственного удовольствия. Он мог, например, принять форму iubilus, пространства для «Аллилуйя», где всеобщий принцип одного слова для одной ноты был опущен, и просто голос мог брать верх благодаря своему собственному ликованию, мелизмам, лишенным основания. В ходе любопытного развития позже появились ноты без слов, подкрепленные новыми словами и целыми секвенциями (в техническом смысле слова), угрожая тем самым еретическими внедрениями в Текст. Но не является ли iubilus хоть и рискованным, но при этом самым подходящим средством восхваления Бога? Блаженный Августин сам же это подтверждает: ликование выражает то, что не может быть выражено словами, певцы настолько переполнены радостью, что они оставляют слова и полностью отдаются своему сердцу. «Et quern decet ista iubilatio, nisi ineffa-bilem deum?» («И кому принадлежит эта радость, если не невыразимому Богу?»)³². Лишь чистый го-

лос за пределами слов соответствует Божьей невыразимости. Но еще раз, можем ли мы быть уверены, что мы действительно прославляем Бога?

Мы встречаем те же трудности с огромными проблемами, появившимися с введением полифонии, поскольку, когда несколько голосов поют в одно и то же время и следуют своей собственной мелодической линии, текст становится неразборчивым. С тем же самым мы встречаемся в борьбе с хроматическим, так как полутона угрожают подорвать гармоническую структуру и привести к ослаблению духа., радоваться запрещается. Каждое новое музыкальное изобретение имело опустошающий эффект и тут же было воспринято, на очень платонический манер, как путь к нравственному упадку. Папа Иоанн XXII был вынужден опубликовать странный декрет в отношении музыки «Docta sanctorum Patrum» в 1324 году в целях наведения порядка, но безуспешно. В XVI веке Тридентский собор должен был бороться с той же проблемой, рекомендовав то же средство, заключающееся в предпочтении внятности в отношении голоса: ...in tono intel-ligibili, intelligibilivoce, voce clara, cantu intelligibili...³³ Все тексты кажутся написанными одной и той же рукой и движимы одной-единственной одержимостью: зажать голос буквой, ограничить его подрывную силу, рассеять присущую ему двойственность.