Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 148

Молчание влечений должно быть понято в данном контексте: это не молчание, которое способствует смыслу, и именно в этом его самая беспокоящая характеристика; оно представляет что-то, что

мы можем назвать молчанием в регистре реального. Оно ничего нам не говорит, но упорствует — в этом еще одна черта влечений: они настаивают в форме постоянного давления, настойчиво и глупо возвращаются на то же самое место, пространство их молчаливого удовлетворения. Нет ничего естественного в молчании влечений — это не немое измерение естественной жизни, оно не принадлежит к какой-либо органической или животной основе, напротив, влечения представляют денатурированную природу, лишенную природных свойств, они не регрессия к изначальному непревзойденному животному прошлому, которое пришло нас преследовать, но следствие допущения символического порядка. Они избавляются от органических функций и развращают их, чтобы, так сказать, упразднить естественные функции органов и превратить их в продолжение фантомных органов (отсюда миф Лакана о ломтике), они ведут себя как паразиты, которые сбивают со своего естественного пути органическое, но их паразитизм находит поддержку в избытке, произведенном вторжением символического в тело, вмешательством означающего в плотское. Что общего между сетью означающих, этой отрицательной и абстрактной дифферинциальной матрицей, и телом? Самый простой указатель нам дается со стороны топологии, открытой нами в разных областях: их пересечение есть влечение, которое не просто принадлежит означающему или органическому, оно находится на точке их «невозможной» стыковки.

Мы использовали эту топологию, чтобы определить место, принадлежащее голосу, но оно эмблематич-но локализации влечения: все влечения принадлежат к этой области скрещения, не структуры, не тела, но и не чего-то, что оказывается внешним по отношению к ним, оно заключено в самом их ядре и держит их вместе. Фрейд в своем известном изречении написал, что толкование сновидений было «королевской дорогой к пониманию бессознательного», и я бы добавил — бессознательного, «структурированного как язык», — и мы могли бы еще продолжить, сказав, что голос, этот нарост языка, является королевской дорогой к влечениям, к части, которая «не говорит».

Фрейд приписал молчание только половине влечений, тем, которые он обобщает выражением «влечение к смерти», тогда как другая половина была резюмирована при помощи либидо, носителя всех «шумов жизни». Это то, что породило скорее мифический (и, я думаю, ошибочный и неудачный) дуализм Эроса и Танатоса как двух космических принципов, находящихся в непрекращающемся переплетении вечной борьбы. Но если один из противников очень шумный, то самая выдающаяся особенность другого в том, что он молчалив, — Фрейд постоянно возвращается к этой черте в своем труде, — и поскольку она не может быть услышана и воспринята положительно, научным способом наблюдаема, большое число сторонников Фрейда (не говоря уже о его критиках) не могли здесь следовать за ним. Они предполагали, что, развивая эту крайне спекулятивную гипотезу (и Фрейд с легко-