Читать «25 ключевых книг по философии» онлайн - страница 189

Играет ли призвание какую-то роль в становлении человека как философа? Может, это игра случая, когда человек становится философом? Идея призвания предполагает, что есть «чистый философский момент». Лефевр усматривает опасность в мысли «чистого момента», из него можно сделать абсолют. Итак, преобразовать момент в абсолют — это опасно. В результате этого мы становимся отчужденными. В пятой части (где речь идет о теории моментов) Лефевр приводит в качестве примера такого отчуждения момент игры. Изначально игра — это момент, но когда игрок излишне отдается ей, когда он продает все, что имеет, лишь бы играть, это становится отчуждением:

«Так как игра является моментом, она готовит нам западню. Я становлюсь игроком. Это что-то предполагает: бездну, возможное головокружение. В моменте игры есть абсолют; и этот абсолют, как любая действительность или момент, доведенный до абсолюта, представляет собой специфическое отчуждение».

В главе 7 третьей части («Еще раз о моментах: любовь, мечта, игра») Лефевр наглядно показывает напряжение, которое действует во время создания момента. Он берет пример любви, с которым экспериментировал:

«Я не буду писать, вздыхая: любовь — это страсть; не буду также опускать глаза: любовь — это удовольствие; поднимать взгляд к небу: любовь — это радость; не буду краснеть: любовь — это безумие. Я скажу просто: любовь — это момент… Под этими словами я прежде всего понимаю постоянное искушение абсолюта. Любовь стремится к абсолюту; в противном случае она не существует. И тем не менее абсолют невозможен, невыносим, непригоден, абсурден. Рядом с ним бродит безумие: отчуждение в страсти, отчуждение одиночества или отказ от всего того, что не относится к нему или к ней. Он захватывает вас, хитрит с вами, чтобы завладеть. И вы хитрите с ним, чтобы снова овладеть собой… Этот момент входит не по мановению волшебной палочки в историю вашей жизни. Он предлагает себя, зреет с вашей помощью или без нее. Он строит себя, собирая свои элементы и материал, где только может: в удовольствии и страдании, в дружбе и одиночестве, в жизни в семейной группе и в жизни вне группы. Отчасти случайно развивается крона дерева, которую этот огонь вот-вот охватит и поглотит. Он берет свои элементы и материал, меняет их, присваивает себе. У него свои требования, воспоминания, память, периоды присутствия и отсутствия, свои приступы и спады, свое безумие и свое здоровье. W есть он колеблется между невозможным абсолютом и внедрением в повседневность, которое делает его невозможным. Это момент, не лишенный противоречий ни с собой, ни со всем остальным. Одно из противоречий, первое, которое я тяжело пережил и которое не кажется мне личным, а имеет общий смысл (философский?) — это трудность принять перед женщиной образ одновременно эротический и этический. Оба они мне кажутся необходимыми как элементы любви. Я считаю, что сложность не только в том, чтобы перейти от уважения к женщине к смелости влюбленного или соединить доверие дружбы и ухищрения соблазнения, а также и в том, чтобы перейти от отношения, защищаемого этикой, к владению „любимым объектом“, как того хочет любовь, к той власти, к которой любовь не может не стремиться, которая обращается с любимым человеком как с предметом и которая содержит самую жестокую ревность. Я считаю, что их двойное требование и сложность одновременного осуществления является составной частью того исключительно глубокого волнения, которое называется страстью. Предполагаю, что некоторые люди, рожденные для счастливой любви, как Моцарт для музыки, не испытывают никаких трудностей в соединении того, что другим с трудом удается собрать».