Читать «Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)» онлайн - страница 88

Правда, ни земля, ни вода, ни огонь и воздух никак не вписываются в обычную лексикографию самодержавного волеизъявления. Семантика законодательных актов – это не самое подходящее место для возвышенных метафизических упражнений. Ведь оправдание любых царских начертаний состоит в практическом их исполнении. Исполнении немедленном, неукоснительном и точном. Но как можно в точности исполнить то, что относится к возвышенному предмету философии, а значит, даже не вполне доступно обыденному сознанию? Будучи понятыми как метафизические субстанции, все эти имена были бы способны перевести любую управленческую конкретику на уровень отвлеченных схоластических умствований. Но ведь и сам Иоанн давно уже не жил земным. «Не хлебом единым» – относилось к нему, может быть даже в неизмеримо большей степени, чем к кому бы то ни было другому. Собственно, материи, о которых говорил Христос, противопоставляя их «хлебу» (ведь «хлеб» в его речении – это только некий эвфемизм, иносказание), и стали тем, из чего ткалась повседневность его мятущегося духа, его жизнь. Все прикладное, утилитарное в его воспаленном, обращенном внутрь самого себя микрокосме давно уже исчезло. Даже привычные понятия, как кажется, дышали здесь неким иным, более высоким значением. То, чем оперировал его воспаленный безумием ненависти дух, уже не было доступно никому из подвластных червей, навсегда обреченных ползать по земле. Все занимавшее его разум могло лишь парить над нечистотами низменной обыденности, поэтому даже внешне совпадавший с земной речью Глагол, изрекавшийся им, мог носить характер только какого-то случайного консонанса. Словом, нет, не какие-то территории отторгались от врученной ему страны! Видеть в опричнине только какую-то экзотическую административную реформу, значит, не разглядеть в ней практически ничего. Это была самая настоящая анафема, и, подчиняясь его исступлению, его проклятью, от оказавшейся недостойной своего повелителя России обязано было отвернуться все, включая и самые стихии макрокосма.

Увы, из всех исполненных глубоким философским смыслом категорий неразвитое сознание способно извлекать лишь немногое, убогому разуму недоступно высокое. Вот так и здесь возносимое к самим стихиям космоса государево слово о возмездии было понято подсудным ему миром лишь как изменение (пусть и не виданное дотоле) сложившегося строя управления иммунной к порядку страной, а многими и просто как прямой призыв к обыкновенному грабежу и произволу.

Мы помним, что выделение опричных земель затронуло судьбы многих российских городов, а значит, и бесчисленного множества деревень, ибо города в любой стране того времени – это лишь редкие островки в безбрежном аграрном море. Словом, царские реформы ломали жизнь огромным массам людей. И можно нисколько не сомневаться в том, что все эти вынужденные повиноваться императивам царственной воли массы мужчин, женщин, детей, стариков без всякой жалости и пощады выбрасывались на улицу. В холод и в грязь. В самом деле, трудно вообразить, что те, переселяемые Иоанном толпища, которые обязаны были уступить свои дома и подворья «кромешникам», этим невесть откуда взявшимся «новым русским», ожидали какие-то специально возведенные благоустроенные теплые бараки. Еще со времен великих империй древнего Востока, широко практиковавших принудительное выселение народов (и, добавим, хорошо знавших толк в технологии осуществления этих масштабных карательных мероприятий), все изгоняемые должны были начинать с простых землянок, на скорую руку отрываемых где-то в чистом поле или в лесу. Иосиф Сталин, выселявший в ходе борьбы с кулачеством миллионы и миллионы зажиточных крестьян, не придумал в сущности ничего нового, когда эшелонами перебрасывал их на совершенно пустое место, предоставляя им самим позаботиться о собственном выживании. Так почему же Иоанн должен был поступать как-то иначе?