Читать «Газета День Литературы # 119 (2006 7)» онлайн - страница 31

Многочисленные свидетельства донесли до нас тот особый настрой, с каким приступали православные иконописцы к работе. Этому предшествовали длительные посты и молитвы как период нравственного очищения и подготовки к росписи, которая была актом духовного творчества. Для самого же Аполека такой духовной основы нет. Деньги, жажда духовной бездны заслоняют все: "Пятнадцать злотых за богоматерь, двадцать пять злотых за святое семейство и пятьдесят злотых за тайную Вечерю с изображением всех родственников заказчика". Не на высоте и образ священнослужителя: "Он улыбнулся, старый патер, и послал бокал коньяку художнику, работавшему под куполом".

Именно порок, аномальность в поведении, духовная пропасть привлекают внимание и воспеваются писателем, проявляющим единство с действующими лицами. Как и они, автор демонстрирует полное пренебрежение к нравственным нормам: "Грустный от того, что не с кем совокупиться" (подобные откровения см.: Бабель. Собр. соч. в 2-х т. Т.1, дневник, с.368, 386, 387, 430, 431, 434).

В "Конармии" чётко прослеживается двусмысленность, двойственность поступков повествователя, который непримиримо относится к тем, кто совершил акт вандализма в католическом костеле ("У святого Валента", 1824) и пишет рапорт начальнику об оскорблении религиозного чувства местного населения. В то же время главный герой безучастен к открыто готовящейся расправе над православным священником, дьяконом Иваном Аггеевым ("Иваны", 1921).

Страдания, боль и нужды живого человека, не близкого по крови или по духу повествователю, не важны. Вспоминая о постое в Будятичах, герой заявляет о хозяйке: "Ничто не спасло бы ее, я донял бы револьвером, кабы мне не помешал в этом Сашка Коняев" ("Песня", 1925); "в низкой комнате... сидел в кресле парализованный старик. Моргая глазами, он пролепетал какую-то просьбу. Умывшись, я ушел в штаб и вернулся ночью" ("Поцелуй", 1937).

"Принципиальность" журналиста в других вопросах столь же избирательна: "Тифозное мужичьё прыгало на подножки нашего поезда и сваливалось, сбитое ударами прикладов". Когда же Лютов узнает "Илью, сына житомирского рабби", то делает всё возможное, чтобы, "переступив все правила, втащить его к себе в вагон" ("Сын рабби", 1924).

Такой взгляд на события гражданской войны присущ и самому писателю, в чем нас убеждает знакомство с его дневником: "Несчастное еврейское население", "Славяне — навоз истории"; "Старый еврей — я люблю говорить с нашими — они меня понимают", "Русско-украинская душа. Мне, верно, не интересно".