Читать «Литературная Газета 6495 ( № 14 2015)» онлайн - страница 25

В ХIХ веке складывались различные, подчас полярные варианты отношений художника с православием. Это могла быть вполне благополучная, органичная связь с христианским мировидением, которое выступало питательной почвой творческого вдохновения, – у В. Жуковского, А. Хомякова, А.К. Толстого… Речь могла идти и о мучительных, далеко не однонаправленных исканиях Бога, истинной веры и покаяния, как это было у А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Гоголя, Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Чехова… Причастность духовной традиции проявлялась и в художественном исследовании сложнейшего комплекса народной веры, высот праведничества и вместе с тем – перепутий апокрифических, еретических, революционно-нигилистических воззрений, что нашло отражение в прозе Н. Лескова, И. Тургенева, Л. Толстого, поэзии Н. Некрасова, драматургии А. Островского.

Духовные искания личности рельефно запечатлелись в образном мире поэзии классической эпохи. Как справедливо полагал И. Ильин, наша поэзия «вместила в себя глубочайшие идеи русской религиозности и сама стала органом национального самосознания». Так, в пушкинском наследии чрезвычайно значимым становится движение от ранних богоборческих, заряженных бунтарским духом произведений к познанию творчества как духовного служения, а поэта, чья муза ищет послушания Божьему велению, как исполнителя высокой нравственной миссии «глаголом жечь сердца людей». При этом и позднему творчеству Пушкина знакома тяжелейшая духовная борьба, обусловленная поиском духовных первооснов личностного бытия, в связи с чем особенно примечательна его своеобразная стихотворная «переписка» 1828–1830-х гг. с митрополитом Филаретом (Дроздовым).

Христианское мировидение формировало в русской классике шкалу ценностных представлений об истории и современности в их духовно-нравственном измерении. В пушкинском «Борисе Годунове» темы нравственного преступления и Божьего суда раскрываются не только в связи с образами центральных действующих лиц, но и в контексте изображения духовных состояний всего народа, переживающего трагические коллизии своей исторической судьбы. Симптоматично, что даже в среде революционно-демократической интеллигенции середины ХIХ в. выражалось стремление не только к социальному, но и к религиозному осмыслению идеи революции в контексте христианских категорий самопожертвования, аскетического подвига, святости – как, например, в поэзии Некрасова и особенно в переработанной им в поэме «Кому на Руси жить хорошо» «Легенде о двух великих грешниках», где, в предвосхищение и «богостроительских» интенций русского марксизма, и знаменитого финала блоковских «Двенадцати» осуществляется попытка именно евангельского «оправдания» революционной идеи.

Вне сферы религиозной, духовно-нравственной проблематики невозможно представить искания многих персонажей русской литературы: Онегина и Печорина, Обломова и Болконского, братьев Димитрия, Ивана и Алексея Карамазовых, героев прозы и драматургии Чехова… Глубинные религиозные истоки драмы «лишнего человека» выявлены в «Пушкинской речи» Достоевского, а выдающийся философ и литературный критик протоиерей Сергий Булгаков, размышляя о «тоскующей, рвущейся и неспокойной» вере чеховских персонажей, о заблуждениях и прозрениях Ивана Карамазова, этого «русского интеллигента… с его пристрастием к мировым вопросам, с его склонностью к затяжным разговорам, с постоянным самоанализом, с его больной, измученной совестью», ёмко сформулировал выстраданное русской литературой убеждение в том, что «критерий добра и зла, а следовательно, и нравственности не может быть получен без метафизической или религиозной санкции».