Читать «СВЕТ ВО ТЬМЕ. ОПЫТ ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ И СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ.» онлайн - страница 46

Но ведь известно, что слово εύαγγέλιον означает по–гречески не более и не менее, как именно «благая весть». И было бы хорошо, если бы мы так и называли эти священные книги — если бы, открывая книгу Нового Завета, мы сразу знали, — как это знали первые поколения христиан, — что рассказы о жизни, словах и делах Христа в передаче четырех Его учеников (или на основе предания, от них идущего) содержат благую весть, т. е. хотят возвестить нам истину, дарующую радость. Мы, нынешние люди, дети темного, тяжелого, страшного времени, — как жадно ждем мы благой вести — известия, которое могло бы утешить нас, внушить нам упование и, тем более, осведомить нас о радости, уже осуществленной!

Но в чем, собственно, состояла и состоит эта благая весть? В чем заключается возвещаемая нам радость?

Конечно, легко ответить на этот вопрос простой ссылкой на догматическое вероучение Церкви. «Благая весть», согласно этому, есть, коротко говоря, весть об искуплении мира через сошествие на землю единородного Сына Божия Иисуса Христа, принятие Им на Себя греха мира, Его смерть на кресте и воскресение из мертвых. В силу этого мир, страдавший от последствий первородного греха, был примирен с Богом, и верующим во Христа обетовано, после Его второго пришествия, вечное блаженство.

Недостаточность этого традиционного ответа для нас — для большинства современных людей — состоит в том, что он заключает в себе некое освященное традицией, но плохо нам понятное богословское учение и поэтому слишком часто переживается именно в той форме, которую можно назвать «богословской псевдоверой». Мы смутно чуем, что в основе этого учения лежат какие–то древние, архаические представления, быть может, полные таинственной мудрости, но мудрости, нам непосредственно уже недоступной. С каким бы благоговением мы ни относились к этой непонятной нам мудрости, мы не в состоянии в этом традиционном христологическом и сотериологическом учении непосредственно усмотреть подлинно благую весть, т. е. весть о реальном, спасительном для нашей жизни благе. И когда современные богословы рассуждают в традиционно–церковном стиле об искуплении, то религиозно чуткое сознание невольно испытывает сомнение, нужно ли нам это учение, и в чем состоит его подлинный живой смысл для нас.

Конечно, признание какого–либо традиционного учения непонятным еще не означает ни его критики, ни, тем более, — его отвержения. Но мы ясно сознаем одно: чтобы сама эта богословская формулировка имела смысл, надо прежде всего суметь просто увидать, воспринять, опытно восчувствовать ту реальность, к которой она относится. Но сама эта реальность, очевидно, в каком–то смысле совершенно проста, т. е. должна непосредственно явствовать нашему сердцу и удостоверять свою очевидность.

К нашему счастью, мы вспоминаем, что в этом смысле в таком же положении, как мы, находились те галилейские рыбаки, к которым была впервые обращена благая весть. Если нам богословская доктрина искупления стала непонятной или трудно понятной, то им она просто была неизвестна. К счастью для нас, из самого текста Евангелия с полной очевидностью следует, что благая весть, как она была впервые проповедована галилейским рыбакам, по своему первоначальному содержанию не совпадала не только с законченным богословским учением об искуплении, как оно было впервые отчетливо установлено ап. Павлом, но даже и с общими предпосылками этого учения — верой в мессианское достоинство Иисуса и в религиозную необходимость Его страданий и смерти. Ибо эти истины были, как великая тайна, открыты Иисусом его ближайшим ученикам только в Кесарии Филипповой под самый конец Его земной жизни и деятельности (Матф. 16, 13—21), тогда как то же Евангелие сообщает, что проповедью «благой вести царствия» началась вся земная деятельность Иисуса Христа. Совершенно очевидно, таким образом, что эта благая весть, проповедованная галилейским рыбакам, имела какое–то еще иное, более непосредственное и простое содержание. И именно эту благую весть как–то узнали и постигли те, кто услышал первые слова Иисуса, кто были религиозно потрясены встречей с Ним, непосредственным действием Его личности, задолго до того, как до них дошла весть о таинственном парадоксе Его судьбы — Его страдании, смерти на кресте и воскресении.