Читать «Закат и падение Римской Империи» онлайн - страница 115

Впрочем, во время борьбы между Нигером и Севером один город представлял почтенное исключение из общего прави­ла. Так как через Византий шел один из главных путей, сое­динявших Европу с Азией, то этот город был снабжен силь­ным гарнизоном, а в его гавани стоял на якоре флот из пяти­сот судов. Но стремительность Севера разрушила этот хо­рошо задуманный план обороны; он предоставил своим гене­ралам осаду Византия, завладел плохо оберегаемым перехо­дом через Геллеспонт и, горя нетерпением померяться с ме­нее недоступным врагом, устремился навстречу своему со­пернику. Византий, атакованный многочисленной и посто­янно увеличивавшейся армией, а впоследствии и всеми мор­скими силами империи, выдержал трехлетнюю осаду и ос­тался верным имени и памяти Нигера. И граждане, и солда­ты (нам неизвестно, по какой причине) сражались с одина­ковым ожесточением; некоторые из главных военачальников Нигера, не надеявшиеся на милосердие победителя или не желавшие унижать себя просьбой о помиловании, укрылись в этом последнем убежище, укрепления которого считались неприступными и для обороны которого один знаменитый инженер воспользовался всеми усовершенствованиями по части механики, какие были известны древним. В конце концов Византий был взят голодом. Должностные лица и солдаты были лишены жизни, стены были разрушены, при­вилегии были отменены, и будущая столица Востока превра­тилась в открытую со всех сторон деревню, поставленную в унизительную зависимость от Перинфа.

Историк Дион, восхищавшийся цветущим положением Ви­зантия и оплакивавший его разрушение, обвинял Севера в том, что он отнял у римского народа самый сильный оплот против варваров Понта и Азии. Основательность этого за­мечания вполне оправдалась в следующем столетии, когда готский флот переплыл Евксинский Понт и проник через не­защищенный Босфор в самый центр Средиземного моря.

Нигер и Альбин были захвачены во время бегства с поля битвы и преданы смерти. Их участь не возбудила ни удивле­ния, ни сострадания. Они рисковали своей жизнью в надежде достигнуть верховной власти и поплатились тем же, чем заставили бы поплатиться своего соперника, а Север не имел никаких притязаний на то высокомерное душевное величие, которое позволяет побежденному противнику доживать свой век частным человеком. Но его мстительность, подстрекае­мая алчностью, вовлекла его в такие жестокости, которые не оправдывались никакими опасениями. Зажиточные жители провинций, не питавшие никакого личного нерасположения к счастливому кандидату на престол и лишь исполнявшие приказания поставленного над ними наместника, были нака­заны или смертью, или ссылкой и непременно конфискацией их имений. Многие из азиатских городов были лишены своих старинных привилегий и должны были внести в казну Севе­ра вчетверо больше, чем они платили на нужды Нигера. Пока война не была доведена до решительной развязки, жестокосердие Севера сдерживалось в некоторой мере и неу­веренностью в будущем, и его притворным уважением к се­нату. Голова Альбина, присланная вместе с угрожающим письмом, дала знать римлянам, что он решился не щадить ни одного из приверженцев своих несчастных соперников. Он был раздражен не лишенными основания подозрениями, что он никогда не пользовался искренней преданностью сената, и, обнаруживая свое нерасположение к этому собранию, ссылался на только что открытую изменническую перепи­ску. Впрочем, он по собственному побуждению помиловал тридцать пять сенаторов, обвиненных в том, что они поддер­живали партию Альбина, и своим последующим образом действий старался внушить им убеждение, что он не только простил, но и позабыл их предполагаемую вину. Но в то же самое время им были осуждены на смертную казнь сорок один сенатор, имена которых сохранила история; их жены, дети и клиенты также подверглись смертной казни, и самых благородных жителей Испании и Галлии постигла такая же участь. Такая суровая справедливость, как называл ее сам Север, была, по его мнению, единственным средством для обеспечения общественного спокойствия и безопасности го­сударя, и он снисходил до того, что слегка скорбел о положе­нии монарха, который, чтобы быть человеколюбивым, вы­нужден сначала быть жестокосердым.