Читать «Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции» онлайн - страница 88

Так осмысление своего назначения художника связывает с осознанием своей ответственности и вины, своей “участной причастности” (Бахтин) ко всему происходящему в мире. Следствием этого является беспощадный трагизм мировосприятия Эрьзи, выразившийся, в частности в двух скульптурных работах, также датированных 1910 годом - “Христос кричащий” и “Христос распятый”. Обе работы, по существу, - автопортреты художника.(Он выполнял их, используя свои фотографии). Итальянский критик Уго Неббиа отмечал, что Эрьзя видел в “Христе распятом” “отражение страданий своей далекой родины”.^[58] В обеих работах изображение Христа явно противоречит каноническим: он изображен кричащим от нестерпимых мук. Мастерски переданная скульптором экспрессия страдания, экстатических переживаний (что является характерной чертой творчества Эрьзи в целом) говорит о присутствии здесь тенденции к слиянию образа Христа с образом Диониса, свойственной русскому символизму. Христос-Дионис символизирует высокую и трагическую миссию художника - болеть за свой народ, тяжко страдать муками своей родины. В обеих работах тесно переплетены миф и исповедь. Обращает на себя внимание следующее совпадение: в том же, 1910 г. А.Блок пишет в открытом письме к Д.Мережковскому: “Россия была больна и безумна, и мы, ее мысли и чувства, вместе с нею. Была минута, когда все чувства родины превратились в сплошной безобразный крик, похожий на крик умирающего от мучительной болезни. Тело местами не чувствует уже ничего, местами - разрывается от боли, и все это многообразие выражается однообразным, ужасным криком”^[59]. Работы “Христос распятый” и “Христос кричащий” выражают духовное состояние многих замечательных людей России, переживающих в те годы нечто сходное. Эрьзя идентифицирует себя с лучшими представителями творческой интеллигенции, с “мыслями и чувствами” своей родины. “Метафизику свободы оттесняет метафизики судьбы”(Г.Флоровский).

В позднем автопортрете Эрьзи (1947) художественный и исповедально-молитвенный акты, сливаясь воедино, свершаются как преодоление зоны молчания и одиночества, как встреча глубинного многострадального “я” художника, прошедшего долгий и длинный путь, с другим и с другими, как встреча “я” и “другого” в последней инстанции. Это и самоотчет, и просительная обращенность “блудного сына” вовне, обращенность, в которой, наряду с покаянными тонами, ощутимы “тона веры и надежды, делающие возможным молитвенный строй” (Бахтин). Портрет создавался в период, когда художник страстно мечтал о возвращении на родину.