Читать «Роман с простатитом» онлайн - страница 56

– Уважаю… Но я никак не… Я думал, тебе будет…

– Ты мне доставил ма-ассу положительных эмоций… – Сквозь грохот бронепоезда наконец-то снова послышалось воркование. – Но я же псих-одиночка, я и в поездах никогда не сплю…

– Да-а?!. Я тоже!.. – Ура, у нас так много общего!

Уфф… По ее стремительной обеспокоенности моим сном я понял, что она тоже ждала боковой стрелки. Но прогремевший под ногами полированный чугун оставил несколько нечистых заноз -

“расплевалась”, “совсем другая”… “Не на такое способна”…

Неужели и…

Время – лучший палач: простой кучерский кнут – и через годик-другой-десятый минутка палаческого перекура будет грезиться тебе безмернее вечности.

– Мне кажется, прижаться к твоему плечу – и больше ничего-ничего не надо…

– Но я же старая, – подставляет новый бочок.

– Я вообще хотел бы, чтобы ты была старушкой с палочкой – чтобы точно никому, кроме меня, была не нужна.

– Красиво говоришь, – упоительная ирония. А ведь “ничего не надо” – это просто-напросто страшная правда. – А вдруг я приеду?

– Конечно, это было бы… Но я сейчас не могу взять расходы…

– Какие расходы – три бутылки шампанского!

– Я давно не пью шампанского. Я же не рискую.

Когда она коснулась моего плеча, я обернулся как на ожог и, ослепленный ее сверкающим обликом, стиснул, чтобы только не сломать, и все никак не мог остановиться, словно не верил, она ли это.

– Что рассматриваешь? – Она сияла и переливалась, как пруд под солнцем. – Палочку ищешь? Знаешь, бывают такие старушки – маленькие, сухонькие?..

Потом я видел у нее эти шмотки. Конечно, только в шкафу у богини можно наткнуться на свернутую радугу, но – это были всего лишь вещи, даже серьги, напоминающие поставленные на макушку изогнувшиеся индийские пагоды, – а тогда в аэропорту они были дивными и грозными знаками ее надмирности и одновременно прикосновенности к какому-то чуждому и страшному миру, где торгуют и пьют шампанское. Чтобы она не запросилась куда-нибудь в кафе, я стащил для нее из холодильника два бутерброда с корейкой, а на кофе из бачка у меня хватало. Но даже умирая под забором я отшатнусь от любой партии, в имени которой рычит, бычится и подбоченивается что-нибудь “рабочее” или дудит

“трудовое”, – не пойду спасаться от одной простоты к другой, намыливающейся загрести по праву то, что ей причитается лишь по закону милосердия.

Ведь я ночевал дома, значит, видел своих, но в моем скафандре остались только я и она (смешение чистот и есть грязь, чистота есть простота?). Мир, как в былые времена, слепил глаза, а звучал так освобожденно, словно я только что вытряхнул воду из ушей. Но плеск волн и визг тормозов, небывало самоварные колонны

Зимнего и хладеющие пески Озерков (“по вечерам, над ресторанами…”), закутавшись в багрец и золото нашего бабьего лета, скатались в какой-то исполинский солнечный апельсин, усеянный проглядывающими из золотой толщи склеротическими россыпями рябиновой и кленовой крови. Напрягаюсь изо всех сил – но тщетно: ну не было у меня пяток! И бережный поцелуй в меркнущем Летнем саду, зеленый свет ее глазищ (цвет спелых виноградин), ее проникновенное “Спасибо за праздник” (скрипка, флейта, виолончель!) были бы идеальным завершающим аккордом.