Читать «Новые рифмы (стихи)» онлайн - страница 7
Владимир Гандельсман
тает фиалка!
Благоухает фиалка.
Ах, закурив, улетаю к небеснейшей птице.
Оскар с Марселем,
Оскар летает с Марселем
там темнооким, в цилиндре и с тростью.
Тянет апрелем,
искренним тянет апрелем,
зеленоватой, едва завязавшейся гроздью.
Взоры возвысьте,
до небыванья возвысьте!
Легкие, мы забрели в эти выси
не из корысти,
как птичьи не из корысти
тельца пульсируют, птичьи, и рыбьи, и лисьи.
Ах, виноградник,
зрей, мой лиса-виноградник!
Ведь тяжелит только то, что порочно.
Огненный ратник,
целься в счастливого, ратник,
в легкого целься, без устали, ласково, точно.
12 декабря 2001
* * *
сестре
Мать жарит яичницу
на кухне. Подъем.
Лицо твое тычется
в подушку. Всплакнем.
Всплакнем, моя мамочка.
Зима и завод.
У жизни есть лямочка.
В семье есть урод.
То лампы неоновой
расплыв на снегу,
то шубы мутоновой
забыть не могу.
Фреза это вертится,
с тех пор и не сплю,
цеха это светятся,
с тех пор и люблю,
когда обесточено
и спяще жилье.
К чему приурочено
рожденье мое?
Всплакнем, моя мамочка.
В часах есть завод.
У щечки есть ямочка.
"На выход!", зовет.
Прижмись, что ли, к инею
на черном стекле.
Мать гнет свою линию,
покоясь в земле.
27 декабря 2001
* * *
Х. О.
С места не сойти,
стою на углу,
ничто плоти,
вижу розовую куклу,
это облако по
небу. А за ним
паровоз в депо
ходом задним.
Деревья в коре.
Ветви их.
Время - горе
изъятий тихих.
Слова развей.
Я не знал, что умру.
Теперь не знаю: разве
жил? Не верю.
И никак с места
не сойти, стою
и считаю до ста,
ничто простое.
8 марта 2002
Ходасевич
Пластинки шипящие грани,
прохлада простынки льняной.
Что счастье? Крюшон после бани,
малиновый и ледяной.
Которой еще там - концертной?
прохлады тебе пожелать?
Немного бы славы посмертной
при жизни - да и наплевать.
11 марта 2002
Из Набокова
В какой-нибудь (сказал бы: низкозадой,
но я ее не помню и анфас)
в какой-нибудь москве поэт досужий
заглядывает в книжицу мою.
Но жжется книжица, и каждой фразой
она ему выносит приговор:
"Ты хочешь, чтоб меня не знали люди
и внятный голос затерялся мой".
Да он и сам не в силах углубиться,
бедняга, в чтение, и закрывает книгу,
и зарывает в ящик - с глаз долой.
Годами он лепил свой хитрый образ,
выказывая небреженье к дару
поэта, но в нетрезвости являлась
гордыня. И тогда он бросил пить.
Осталась маска волевых страданий.
Идея скромности, семейной жизни,
благовоспитанный читатель ценит
доступное. Скажи: "Мой дар убог"
и ты, возможно, будешь возвеличен.
И впрямь: расчет поэта оправдался,
и он почтен в какой-нибудь москве.
Вот только что же делать с этой фразой,
с моей наклонной фразой, с перебоем
благословенным ритма, с этой лентой
столь мебиусной предложенья, что
не оторваться, и конца не видно
ей, потому что ей конца не видно,
она в его несчастной голове
промелькивает день и ночь, и следом
еще одна... Нет, говорит, довольно.
Когда-нибудь, когда ему помстится,
что он забыл их, - он присвоит все.
О, мой читатель промолчит, задобрен
воистину его убогим даром,
я тоже промолчу: мой труд прекрасный
сам за себя способен постоять.
Два-три штриха к портрету напоследок
воришки: перед сном снимая маску
и в зеркало уставившись в клозете,
подмигивая, прижимая палец
к губам, он говорит: "Тс-с-с! Пронесло".