Читать «Класс обучения взрослых» онлайн - страница 6

— Но ведь в определенном смысле, разумеется, почти вся литература говорит это? Арнольд [*Мэтью Арнольд (1822–1888) — английский поэт и критик.] как-то заметил, в своей основе поэзия есть критика жизни, и мы, конечно, ждем от литературы чего-то большего, нежели развлечения. Мы полагаем, что она должна отражать природу и обязанности человека, не так ли? И что она затронет нас где-то на очень глубоком уровне нашего опыта? Создание и чтение литературы — форма высокоразвитой цивилизации, и вся великая литература — это свидетельство ценности человека и критика отклонений от высших форм бытия.

— Но что ни говори, писатели тоже — всего лишь люди, — продолжала дама.

— Но люди очень тонкие и преданные своему делу, которых по-настоящему волнует вопрос качества, — сказал Трис, начиная распаляться. — Для чего вы живете? Что вы хотите от жизни?

— Это вы мне? — спросила дама.

— Нет, — поспешно ответил Трис. — Я хочу сказать, эти вопросы задает нам литература.

— Разумеется, — сказал Бейтс, — некоторые просто проживают свою жизнь. — Трис рассмеялся. Вид Бейтса показывал, что он очень доволен собой.

— Но. Но! — воскликнул один из страховых агентов. — Поэзия вообще не обязана говорить о жизни, разве не так?

— Как же она может этого избежать? — спросил Трис.

— Ну, — продолжал тот, — в некоторых лучших поэтических творениях в мире говорится о птицах, о цветах, о ветре. Возьмите Китса [*Джон Китс (1795–1821) — английский поэт]. Вот вам, пожалуйста, поэт. Я бы сказал, что у него это была чистая поэзия. Китс в этом понимал толк.

— Но разве вопрос не в том, как относился Китс ко всем этим вещам?

— Нет, конечно, нет, — твердо возразил страхагент.

— Ну, ваши слова меня крайне удручают. Я потому и преподаю литературу, что верю: поэзия отвечает всем этим задачам, она обладает таким качеством и интересом. А разве для вас она ничего не значит? — Трис обвел взглядом комнату, неожиданно почувствовав себя в замешательстве — да он совсем их не знает; то, что он говорил им, было для него столь привычно, что ему казалось странно, что здесь могут быть люди, которые в глубине души думают совсем не так, как он. В этом вопросе он упорно цеплялся за свой наивный взгляд, а теперь понял, как бывал вынужден понять и в других случаях, что здесь существовали представления, не разделявшиеся всеми.

— Что ж, конечно, в каком-то смысле литература говорит о жизни, — сказала одна из домохозяек, — но она должна доставлять удовольствие и развлечение, разве нет? Иначе в ней нет ничего интересного. Что хорошего читать какую-нибудь печальную, мрачную книжку, вроде всех этих современных, когда ты всю жизнь только и стараешься избежать этих вещей? Не знаю насчет вас, а у меня своих забот хватает, чтоб еще про чужие читать.

Внезапно раздался голос с дальнего конца стола.

— Вы меня, люди, удивляете, — громогласно произнес голос, принадлежавший Луису Бейтсу. — Перед вами человек, который вам объясняет, о чем на самом деле говорит литература, пытается поднять вас, а вы слышать не желаете, о чем он вам толкует. — Поначалу Трису было не совсем ясно, о ком говорит Бейтс: имеет он в виду Одена или его самого, он надеялся, что Одена. Но потом, когда Бейтс продолжал клеймить неблагодарность группы, он с чувством неловкости сообразил, что сей хвалебный пеан адресован ему. Когда это до него дошло, первой его реакцией была ярость. Он готов был поверить, что все эти разглагольствования были чистой лестью со стороны Бейтса, намеревавшегося тем самым улучшить свое положение в качестве студента. Но потом он понял, что в действительности это не так; по блеску глаз и брызгам слетавшей с губ слюны было очевидно, что то, что было сказано, глубоко задевало Бэйтса, что у него были абсолютно те же самые ценности, что и у Триса, хотя и выраженные в экстравагантной форме. Следующей реакцией Триса был стыд — стыд за своего защитника, который своим смехотворным поведением, своим нарушением приличий по существу выставил на посмешище все, что пытался здесь утвердить и отстоять Трис. Недостаточно, чтобы кто-то произносил правильные вещи, нужно, чтобы они произносились соответствующими людьми и по соответствующим причинам. И, когда он понял это, Триса вновь охватил стыд, но уже иного рода: ему стало стыдно, что он устыдился за своего защитника; оба эти стыда существовали одновременно и составляли единое чувство. Бейтс продолжал, одновременно возвышая, и губя позицию Триса; он развивал его точку зрения, пародировал ее и довел до абсурда. Говорил он минут пять, и вместо убежденности Триса точка зрения стала выражением неприкаянности Бейтса. — Перед вами человек, который может научить вас сделать свою жизнь глубже, — говорил Бейтс. — Вам выпало счастье прочесть эти вещи вместе с ним.