Читать «Газета День Литературы # 147 (2008 11)» онлайн - страница 57

Колобов затосковал, понял, что дело запахло керосином. Он был уже и не рад в душе, что ввязался. Хрен с ней с этой бутылкой, нашёл чего жалеть, больше пропадало. А парни крепкие, молодые, незнакомые, ещё изувечат. Колобов ретировался, присмирел в своём углу, обиженно посасывая беломорину. Но что-то треснуло в напряжённо пьяной атмосфере, как это всегда бывает, и Колобов вдруг нежданно-негаданно сделался центром внимания всей честной компании.

– Слышь, батяня, – подошёл к нему высокий, спортивного вида студент, которого все уважительно называли Борисычем. – Ты не делай обиды, видишь этот хреноплёт кривой, как турецкий ятаган, базар не фильтрует.

– Да ладно, чего там, – полуобиженно произнёс Колобов и совсем по-детски шмыгнул носом. – Мне не жалко, но надо ж по-людскИ…

– Тебя как зовут, батяня?

– Витькой.

– А по батюшке? Или у вас отечества и отчеств тоже нет?

– Чего?! Васильич я…

– Короче, мы все с этой минуты будем обращаться к тебе уважительно – Васильич. Слышали, хреноплёты? Прошу плеснуть этому крутому мужику несколько капель искристого "боинга"…

...Обида прошла окончательно и появилось совсем новое чувство какой-то душевной приподнятости, точно сбросил с себя Колобов десятка полтора годочков, когда также с дружками напивался до чёртиков и куролесил по деревне, таская для фарсу нож за кирзовым голенищем.

Вдруг он вспомнил, что его называли в разговоре не раз батей и батяней. Колобов забеспокоился и несколько протрезвел. В общем шумном и бесшабашном веселье он как-то не обратил на это внимания, а сейчас вот… Батя… Хм… Ну какой он батя? Ему всего-то ничего – тридцать пять. Разве это возраст? Батя… Ишь ты, сами вы бати.

Колобов встал, пошатываясь вышел в гаражный пристрой, где стоял рукомойник, заглянул в зеркало, с ободранной по краям амальгамой. На него смотрела нездоровая, почти совсем лысая, как гладкое бабье колено, вытянутая физиономия с оттопыренными ушами, худая, желтушного цвета, с редкими прокуренными зубами. Не придавали ей молодцеватости даже узкие, как у породистого одессита, дерзко заверченные вверх белёсые усики.

– Мда-а, – пьяно икнул Колобов и провёл рукой по лицу, будто смывая наваждение. – Батя…

Он пнул кирзой дверь, вышел на воздух. Шёл проливной дождь без ветра и шум его почти перекрывал плеск текущей в нескольких шагах перекатистой мутноводной речушки. Колобов подставил лысину под дождь и долго стоял так, пока основательно не промок. Ни крика, ни взлая, ни рокота машин, только глухая таёжная ночь, да шум небесных вод. Посёлок спал, укрытый плотным облачным пологом, и даже собаки – а их тут своры – молчали, попрятавшись от дождя.

– Да-а, батя, – повторил он вслух и, зябко поёжившись, пошёл спать.

Шли дни. Колобов привязался к студентам. То, что произошло при первой встрече, скоро забылось и на поверку оказалось, что все они неплохие, компанейские парни, и если их заносило порой куда-то не туда, то только под бедовую пьяную лавочку. Даже самый задиристый, который чуть было не "накатил" Колобову и под мухой уже искавший приключений в посёлке, трезвым оказался редкостным добряком и тихоней. Звали его Пашей-черепашей.