Читать «Дурнишкес» онлайн - страница 166

- Ну, наконец-то! - промолвил он, протягивая мне руку.

Принято считать, что в начале войны в глубь страны выехали те, кто вернее определич свою позицию и решился идти с советским народом... Но это неправда. Выехали те, у кого была возможность выехать или кто мог быстрее принять решение, иным и само руководство помогло. А были и просто герои собственной шкуры.

Помимо прочих, мне известен ещё один печальный факт, который завершился гибелью В.Монтвилы. Когда началась война и срочная эвакуация из Каунаса, ответственные товарищи из Дома писателей сказали ему, чтобы он выходил на Укмергское шоссе и ожидал, когда они подъедут на автомобиле и по пути заберут его. Монтвила так и поступил. Вышел на шоссе и ждал. Но промчался один автомобиль с товарищами, другой, Монтвила кричал, махал руками, однако никто не остановился, чтобы его забрать. Удручённый

Монтвила вернулся к себе домой, сжёг рукописи и не успел скрыться, как его арестовали и расстреляли.

Не падает ли его кровь на головы тех, которые поступили, как последние трусы, а потом, возвратившись после войны, разгуливали, как герои с задранными носами и проливали крокодиловы слёзы по гибели В.Монтвилы? Если бы они его не ввели в заблуждение, он не стал бы напрасно терять время и успел бы скрыться от ярости гитлеровских людоедов. Если не тот обман, он и сегодня был бы жив и крепок, его мужественный голос звучал бы в нашей поэзии. Люди с мещанскими наклонностями, которые в одной руке держали "Капитал ” Маркса, а в другой, как шутил П.Цвирка, -“Сказано - не сделано " Сметоны, и на деле прикрывались крылышками либеральной буржуазии, во время войны укрылись в безопасном тылу, а по возвращении принялись свысока командовать нами, пережившими всю волну оккупации.

Это было ужасное недоразумение. Поскольку оно принадлежит истории, мы можем об этом говорить открыто. От возвратившихся мы не услышали искреннего товарищеского слова, которое бы вселило веру, а только видели резкое отличие официальных речей от личных поступков: расселись на вершинах ужасно важные и недоступные, как будто заработали лавры героев, сидя в Пензе или умчавшись, сломя голову, в Алма-Ату, - куда до нас тем, остававшимся в горящем Вильнюсе или Каунасе, они же ничего не понимают в советском строе.

Это правда. Мы не очень разбирались. Каждый в меру собственной совести, понимания, мы пережили отвратительное время вместе со своим народом. Многие споткнулись, сломались, уступили перед ужасом оккупации, но смею утверждать, что литовская литература достойно перенесла тот тяжёлый период. Она не подключилась к прислужникам оккупантов, если не считать одного-другого клерикального или фашистского писаки, которые за один год не сумели стать советскими писателями, и если не считать одного-другого весьма гибкого типа, которые умеют за полчаса приспособиться к любому режиму. Но это простые жулики, не чета даже клерикальным писакам, обыкновенные литературные спекулянты. И нас удивляло, что те, которых мы во время оккупации избегали, первыми нашли общий язык с возвратившимися из Пензы, потакая им и помогая в налаживании быта. Что ж, это тоже хорошее дело, но нам, которые помимо оккупации дважды испытали, как фронт перекатывается через головы, казалось несколько смешным таскать из развалин буфеты и открывать чужие квартиры. И я заработал вечный гнев одного старого товарища (Жюгжды), можно сказать, учителя, когда он, согнувшись, тащил на себе буфет, а я стоял на лестнице и усмехался. Что ж, нехорошо я поступил: человек обустраивал свою жизнь, а я насмешничал. Он по справедливости расплатился со мной ненавистью, вредя везде, где только мог.