Читать «Чаша. (Эссе)» онлайн - страница 12

– С вами говорит Мария Михайловна Кульман, урожденная Зёрнова. Я звоню вам от клуба имени Пушкина. Это дом русской эмиграции. Нас здесь не так много, как в Париже, зато нас считают более лояльными к Советскому Союзу. У нас в клубе бывали уже Паустовский, Федин, Полевой, Твардовский… Так что не вы первый. Мы очень просим вас прийти к нам. Для нас это такая отдушина, такая радость, пожалуйста…

Я, естественно, согласился.

Встреча прошла очень тепло, и речь теперь не о ней, а о том, что когда я спустя несколько лет оказался в Париже, то мне опять позвонили – некто Софья Михайловна Зёрнова.

– Не удивляйтесь, – сказала Софья Михайловна, – мне о вас написала из Лондона моя сестра Мария Михайловна. Ее фамилия по мужу Кульман. Она заведовала там Пушкинским клубом и приглашала вас, помните?

Я сказал, что помню.

– Она очень тепло написала о вас, и я сочла возможным вам позвонить. Скажу без обиняков, мне хотелось бы с вами познакомиться.

Мы условились, и вечером того же дня я был уже в гостях в квартире брата Софьи Михайловны, Владимира Михайловича Зёрнова. Сама Софья Михайловна жила тут же, надо было только пройти по каким-то сложным “закулисным” лесенкам, чтобы попасть в ее совсем уж крохотную квартиру, в “келью”, как говорила сама Софья Михайловна.

И вот мы, значит, сидим и ужинаем вместе: Софья Михайловна, Владимир Михайлович – доктор, на руках у которого умирал Бунин, жена Владимира Михайловича – швейцарка Роз-Мари.

Надо непременно сказать, что к этому времени те участки сознания, которые должны заведовать отношением русского человека к своему Отечеству, к России, к своей, я бы сказал, исторической Родине и которые с детства, со школы были анестезированы, заморожены, если не атрофированы, в результате того, что с первых глотков приходилось дышать искусственной атмосферой, так что человек даже и не знает, что может быть другой воздух, – надо сказать, что к этому времени упомянутые участки моего сознания разморозились, ожили, стали чувствительными. Чувствительность “оживших” участков сознания развила во мне настоящую ностальгию по России. “Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала”. Конечно, “Владимирские проселки” – это не “Путешествие из Петербурга в Москву”, но я утверждаю, что они в свое время не были прочитаны как следует. Да еще редакторская правка К. Симонова и А. Кривицкого сделала свое дело. Да еще к тому же “Владимирские проселки” – это первое шевеление, первый вздох просыпающегося духа.

Ностальгия по России заставляла меня собирать и покупать разные никчемные безделушки, лишь бы на них сохранилась печать времени, начиная с вышедшей из обихода утвари, лампы какой-нибудь, освещавшей некогда гостиную, или столовую, или кабинет учителя, скажем, гимназии, начиная с открыток давних времен России, а особенно фотографий. Фотографии встретить можно, а лиц таких уж нет, не увидишь, сколько ни оглядывайся, вот именно, окрест.

А ведь тут не одни только лица, тут, как бы это сказать… другой мир. Стал я вспоминать лица наших