Читать «Московские тетради (Дневники 1942-1943)» онлайн - страница 30

[...] На заседании "планерки" в "Гудке". Железные дороги забиты составами. Есть дороги, с отрезанными концами, забитые составами. Редактор приводит забавный и грустный случай: для того, чтобы не было накипи в котлах машинистам выдают "антинакипин". Однако накипь есть. Стали допытываться - почему? Оказалось, что машинисты меняют "антинакипин" в деревнях, где мужики делают из него мыло, создавая, так сказать - простите за плохой каламбур - буржуазную накипь...

24 января. Воскресенье

Пишу, сдвинув два кресла - мягко и тепло - покрыв ноги мехом, соединив кресла фанерой, положив поверх их подрамник, обитый фанерой, на котором и лежит мой дневник. Тепло и довольно удобно. Не знаю только, много ли часов можно писать в подобном положении? Если много, то хорошо. В иных условиях больше двух часов не выходит.

Был на врачебной комиссии. Вежливейше выслушали, с почтением назвали "высшим командным составом" и признали годным. После чего вернулся домой и стал названивать по телефонам, добывал денег - надо внести на танковую колонну, дать Анне Павловне на дрова. [...]

25 января, 26 января. Понедельник-вторник

[...] Искал какую-то книгу, под руки попал В.Брюсов "За моим окном". Я прочел. Он рассказывает там, между прочим, о том, как его рисовал Врубель, - под конец смыл затылок и оставил одно лицо. Брюсов обижается и называет Врубеля сумасшедшим. Но, когда прочтешь, например, книжку "За моим окном" видишь, что Врубель таки был прав. Символисты пыжились, раздувались, старались казаться и выше, и умнее. Впрочем, великанам вроде А.Блока, это и не нужно было, но Брюсов делал это зря.

27 января. Среда. 28-29-30-31 января

Отчасти по причине холода, безденежья, а равно и устав от писания статей, которых в эти пять дней я, кажется, написал три - я не писал сюда. Да и нельзя перегружать рюкзак тяжестью жалоб.

Вчера только что кончил статью, которая сегодня напечатана в "Известиях", как пришел Кончаловский, веселый, румяный, в бобрах. Заходил в Третьяковку, бранился, что его картины плохо освещены - дело в том, что А.Герасимов написал и повесил новую картину "Сталин делает доклад" и весь свет направили на нее.

[...] На днях был он в Третьяковке, продал картину "Мясо". Возвращается домой, стоит на остановке троллейбуса, у гостиницы "Москва", подходит знакомый художник, спрашивает:

- Петр Петрович, как дела?

- Хорошо. Вот только что в Третьяковке продал "Мясо" за 15 тысяч.

Едут. В троллейбусе одна из женщин, пассажирок, продвигается к нему поближе и говорит:

- Гражданин! Мы из Алма-Аты... С питанием у нас еще плохо... Не можете ли мне устроить хоть немного мяса?

Днем неожиданно собрались Федин, Погодин, Форш. Я выставил полбутылки водки, разговорились. Форш рассказывала о Печковском:

- Был такой тенор, пел "Евгения Онегина". Напел много, построил дачу против меня. Глупый. Дача "ампир", с колонками. Он сидит на террасе, в джемпере, вышитом незабудками - мальчиков любил, они и вышивали. Вижу возле террасы старушка варенье варит. Все едут мимо - и в восторге: "Ах, "Евгений Онегин". А рядом деревня, Егоршино, что ли, называется, мужики - жулики! Немцы идут. Все мы уезжаем. А Печковский все сидит и сидит. "Чего это он?" - "Да, немцев, говорят, ждет". Верно, немцев. Дождался. Он на советскую власть обижался: ордена не дает, потому что мальчиков любил. Поехал он в Киев. Выступал там с большим успехом. Решил - все в порядке, все устроено, на дачу возвращаться пора и - вернулся. А тем временем, окрестные мужики все в партизаны ушли. Вот сидит он на даче, приходят мужики: "Пожалуйте в лес" - "Чего?" - "Приговор надо исполнить" - "Какой приговор?" - "Вынесли приговор мы, надо привести в исполнение". Увели в лес, исполнили, - а бумагу об исполнении сюда прислали.