Читать «Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман» онлайн - страница 57

Я, честно говоря, с самого начала вовсе не был уверен, что то, что хорошо для моего народа, хорошо и для меня; я никогда особенно не ощущал, что меня с народом что-то очень уж связывает. Народ для меня состоял из конкретных людей, с которыми у меня обычно были весьма напряженные отношения. Еще ни один директор типографии не обрадовался, увидев меня, не кинулся целовать и обнимать, не назвал любимым или уважаемым соотечественником — вместо того все они смотрели на меня косо, как на очередного зануду, от которого хорошо бы избавиться, потому что взятки он все равно не даст, а увидеть свою книгу напечатанной хочет. Не встречал я и таких таксистов, продавцов, буфетчиц или иных представителей какой-либо профессии, неизбежно подразумевающей торговые отношения с ними, которые не пытались бы содрать с меня три шкуры (я забыл назвать сантехников). Поэтому всякий раз, как я слышал разговоры о народе и его правах, я спрашивал: а кто это, собственно, народ? Может, тот самый Меружан, мясник из магазина по соседству, который всегда старался всучить мне вместо мяса сало, а еще лучше кость с сухожилием? Или та мадам из паспортного стола, которая, когда я ехал в академию, так долго тянула с моей выпиской, что мне не осталось выбора и пришлось купить ей коробку шоколада? Ох сколько у меня было таких воспоминаний: из школы, из университета, из армии (куда они меня благодаря моей астме так и не заполучили), из КГБ (куда меня на первом курсе пытались завербовать), с рынка и из магазина — отовсюду. Почему же я должен был называть своим народом всех этих наглых и глупых, жадных и смешных людей (о преступниках я уже не говорю), общего с которыми у меня было куда меньше, чем с любым давно умершим французским писателем? Да, случилось так, что мы говорили на одном языке, общего языка тем не менее не находя. Общим или, точнее, сходным, кстати, может быть только мышление, в то время как общий язык — это или нонсенс, или преступная сделка. Кто-то кивает мне головой или подмигивает, и, если я отвечу тем же, разве это означает, что мы нашли общий язык? Кто-то несет непроходимую чушь на языке, который и я, увы, понимаю, что же, можно говорить об общем языке? Когда теоретики патриотизма утверждают, что язык — это почти то же самое, что мышление, и что именно поэтому каждый народ мыслит по-своему, это утверждение доказывает лишь, что сами они вообще не мыслят, если б они это делали, они поняли бы, что мышление и язык — разные вещи, потому что мышление включает такие операции, как сравнение, сопоставление и связывание причины со следствием, что ни на йоту не зависит от языка, а существует совершенно отдельно от него и даже над ним. В моей библиотеке было множество книг, очень близких мне по образу мышления, хотя и написанных первоначально на каком-либо другом языке — среди окружающих меня людей таких, с которыми я хотел бы поговорить, было намного меньше, чем этих книг. И теперь все эти воры, вымогатели, доносчики, интриганы, садисты, властолюбцы и много еще кого, не говоря о простых лентяях, собрались на Театральной площади и орали, что они — это народ! В школе они не налегали на учебу, ибо уже тогда были достаточно умны, чтобы понять, что для успешной карьеры меньше всего нужны знания, в то время как я, дурак, из вечера в вечер портил чтением глаза, а теперь я обязан был питать по отношению к ним какую-то сладкую, приторную, противную любовь постольку, поскольку они были моими соотечественниками? Почему? Что у меня с ними было общего? Какие идеалы нас могли бы соединить? Они считали, что той высокой идеей, на основе которой все должны объединяться и противопоставлять себя остальным, является национальность — скажу честно, что, по моему мнению, в этом смысле намного важнее степень моторизованности. По нашей улице проносились, обдувая меня, пешехода, выхлопными газами и отчаянно сигналя, тысячи машин, так что каждая попытка перейти улицу, чтоб добраться до хлебного магазина, превращалась в акт геройства, настоящий поход в тыл врага, никогда нельзя было знать наперед, удастся ли тебе вернуться живым, или родителям придется собирать деньги на надгробный камень (да, я забыл давеча упомянуть камнетесов — рвачей, каких мало). Так что если где-то существовал народ, который я мог бы считать своим, то это пешеходы, и если у меня были враги, то не азербайджанцы или любой другой народ, а владельцы машин, наинаглейшая человеческая порода из всех, мне известных. Но когда я завел об этом разговор со своей последней редакторшей Лилит, она на это сказала только: «Ах, Трдат, да ведь все эти мясники, продавцы газет, работники паспортного стола и даже владельцы автомашин, они же все в действительности несчастные люди, как тебе их не жалко, тем более что они — твои соотечественники?»