Читать «Газета Завтра 24 (1176 2016)» онлайн - страница 52

В Советском Союзе культивировался сам процесс труда. Не результат, а именно — процесс. Эллинистические барельефы с токарями, барочные виноградники и яблоневые сады, трактора, домны, градирни, ЛЭПы — искусство славило работу и работника. Незыблемо царил библейский принцип, сформулированный апостолом Павлом во Втором Послании к Фессалоникийцам: "Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь" (3:10). В культовом романе Олега Куваева "Территория" прослеживается великая идея: "…работа заменила собой веру или, вернее, сама стала верой…". А вот и Символ Веры по-советски из того же повествования: "Если ты научился искать человека не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и безопасных уютных истин, … если ты веруешь в грубую ярость работы — тебе всегда будет слышен из дальнего времени крик работяги по кличке Кефир: "А ведь могём, ребята! Ей-богу, могём!"". Замечу, что здесь употреблён именно глагол "веруешь", а не обыденный вариант "веришь". Итак, созидательный труд, горение, преодоление — объявлены, по факту, религией… Религией жизни. А что же смерть?

Кажется, что советская культура, основанная на истмате и диамате, должна полностью десакрализовать смерть, низведя её до биологического факта. Всё гораздо сложнее и намного интереснее — ни одна из мировых культур Нового Времени не сотворила настолько парадоксальный заупокойный культ, каковой имел место в "грубо материалистическом" СССР. Ленинская гробница сделалась местом поклонения — люди стояли в километровых очередях, дабы благоговейно пройти мимо священной мумии. На Мавзолей поднимались по праздникам красные "фараоны". Безусловно, в 1920-х годах шло активное насаждение кремации, что для православного христианина выглядело кощунственно. Это не явилось исключительным богохульством "злобных большевиков" — трупосожжение внедряли по всему миру. Но! Параллельно с этим в советском сознании рождается культ праведной гибели. "В борьбе за это". Здесь не было никакой меланхолии, напротив, любая печаль считалась декадентским вздором. Благородная комиссарская смерть виделась чем-то вроде пропуска в Вальхаллу. Умереть "за Власть Советов", за Родину — вот наивысшая доблесть. Появляется и фигура ребёнка-мученика — юного пионера, павшего от рук врага. Валя-Валентина из "Смерти пионерки" умирает, отрицая крест, но веря в новые символы. Страшным заклинанием звучат строки: "Чтоб земля суровая / Кровью истекла, / Чтобы юность новая / Из костей взошла". Это не атеизм, отнюдь! Это планомерное вырабатывание религиозного духа.