Читать «Газета Завтра 51 (1203 2016)» онлайн - страница 57

Экспозиция выстроена линейно: динамика и напор двадцатых сменяются успокоенным академизмом тридцатых. Кроме того, мы видим произведения Родченко-дизайнера (в том числе — рекламного) и Родченко-живописца — авангардистская парадигма подразумевала синтез искусств и развитие самых разных направлений. Примечательно, что в 20-е годы положительно относились к рекламе — она не считалась низким жанром. Владимир Маяковский призывал: "Мы не должны оставить это оружие, эту агитацию торговли в руках нэпача, в руках буржуа-иностранца. В СССР всё должно работать на пролетарское благо. Думайте о рекламе!". И они думали — сообща. Родченко, Маяковский, Лисицкий, Степанова. Знаменитый плакат "Книги — тут!", выполненный по заказу Ленинградского госиздательства, обложки, обёртки, афиши "Добролёта" — акционерного общества, учреждённого для развития воздушного флота. Родченко сообщает обо всём этом буднично: "Работая в Добролёте больше года, я делал плакаты и прочее. Люди там занятые, с искусством не возятся, — дело у них новое, интересное. Плакаты мои им нравятся. Ко мне привыкли, фамилию мою не помнят, в лицо знают. Я тоже об искусстве с ними не говорю, словами не агитирую, работаю и работаю".

Они действительно рьяно работали — само понятие "работа" было синонимом десятилетия. Повышенное внимание к технике — ко всем этим станкам и моторам, которые казались разумнее, прочнее и… чище хомо-сапиенса. Человек должен стать машиной, а потом и лучше машины. Пока же — фиксируем свой восторг на плёнку, пишем стихи о новом заводе, бежим в сторону Послезавтра, и, как утверждал Родченко, "…современная безудержность всегда будет таить в себе тщательную педантичность сегодняшней техники". Индустриальный пафос — шестерни, провода, рельсы, колёса. Родченко заворожённо фотографирует стыки и сочленения, крепёжные детали, тумблеры. Макросъёмка — любимая затея 1920-х годов — она позволяет созерцать прелести гаечного ключа: "Чтобы приучить человека видеть с новых точек, необходимо снимать обыкновенные, хорошо знакомые ему предметы с совершенно неожиданных точек и в неожиданных положениях, а новые объекты снимать с разных точек, давая полное представление об объекте". Вещная, производственная эстетика 1920-х приводила к мысли, что актуальны только рукотворные предметы — в них сермяжная правда бытия. Виньетки, рюши, рокайльные облака, барочные излишества — уродливо и старообразно. Прекрасна тонкая линия радиомачты. Винтик. Штифт. Вот Шуховская башня — памятник инженерной мысли. Ракурсы и наклоны: то она устремляется ввысь, то выглядит странным переплетением — этакой большой корзиной. Родченко находил всё новые нюансы и прочтения: "Толчёшься у предмета, здания или у человека и думаешь, а как его снять — так, так или так? Всё старо. Так нас приучили, воспитывая тысячелетия на разных картинах, — видеть всё по правилам бабушкиной композиции. А нужно революционизировать людей, видеть со всех точек и при всяком освещении". Боязнь прослыть несовременным, страх перед старением, ночной кошмар — скатиться в прошлое. Полное равнодушие к природе. Она — не вычерчена карандашом чертёжника, и посему — бессмысленна. Родченко отмечал: "На даче в Пушкино хожу и смотрю природу; тут кустик, там дерево, здесь овраг, крапива… Всё случайно и неорганизованно, и фотографию не с чего снять, неинтересно. Вот ещё сосны ничего, длинные, голые, почти телеграфные столбы. Да муравьи живут вроде людей…". Он фотографирует те сосны — им повезло, что они похожи на телеграфные столбы. Снисходительное фиксирование. Случайное — банально, а потому — зачем?