Читать «Маколей. Его жизнь и литературная деятельность» онлайн - страница 41

«Личности, – говорит о Маколее Писарев, – оживают под его пером и отдают полный отчет в своих поступках, в своих мыслях и побуждениях; перед глазами читателя происходит величавый процесс, в котором живой и умный англичанин, оратор и парламентский боец, является то обвинителем, то адвокатом выводимой личности, смотря по тому, куда влечет его голос совести и личного убеждения. Кроме описываемой и разбираемой исторической личности читатель видит перед собой образ критика, видит, как меняется выражение этого умного, подвижного лица, слышит в его интонации то сочувствие, то негодование, то иронию, то воодушевление, которые возбудили бы во всяком человеке те или другие явления жизни и человеческой личности». Именно во всяком человеке… Маколей всегда остается в толпе, в среде ее интересов, он никогда не забывает, что известное событие, известная личность принесли современникам или радость, или горе, или способствовали благоденствию Англии, или тормозили ее развитие. От всех человеческих поступков он требует пользы. Есть эта польза для общества и для отдельного человека – он сияет, он – адвокат этого дела, события, лица; нет – в таком случае не ищите более сурового и неумолимого прокурора. И таким Маколей оставался всегда – и как историк, и как критик, и как общественный деятель, иначе говоря, он всегда оставался последним.

Он был в этом отношении ярким представителем английской нации, чуждой преклонения пред туманными идеалами, более поэтичными, чем осуществимыми. Философия, литература, искусство, политика – возьмите какую угодно сферу человеческой деятельности – Маколей повсюду применяет свою мерку полезности. В нем в сильнейшей степени развито чувство прекрасного. Он никогда не бросил камнем в художественное создание человеческого гения, но все потому же: в его глазах прекрасное тоже полезно, потому что оно увеличивает сумму человеческого счастия… А философия? «Случись нам, – говорит Маколей, – делать выбор между первым башмачником и автором трех книг о гневе, мы выбрали бы башмачника. Пожалуй, рассердиться хуже, чем промокнуть. Но башмаки предохранили миллионы людей от сырости, а мы сомневаемся, удержал ли кого Сенека от гнева…» В Германии такие афоризмы способны поднять целую бурю, но в Англии они в порядке вещей. «В Англии, – говорит Тэн, – барометр называют еще и теперь философским инструментом, с философией в собственном смысле там никто не знаком. Там есть моралисты, психологи, но нет метафизиков; а если мы и встречаем такового – возьмем, например, мистера Гамильтона – то он всегда оказывается скептиком в метафизике. Он прочел немецких философов, для того чтобы их опровергнуть; он считает умозрительную философию нелепостью, созданной пустоголовыми людьми; он должен извиниться перед читателем за странность предмета, о котором говорит, когда старается объяснить некоторые умозаключения Гегеля».

Лишь одна часть философии всегда любезна сердцу Маколея. Это – мораль. Вот почему его биографии – скорее оценки. Он постоянно подсчитывает в них число и степень пороков и добродетелей и прерывает рассказ, чтобы обсудить, правилен или неправилен описываемый им поступок. «Если бы я осмелился, – говорит Тэн, – употребить, подобно Маколею, религиозные сравнения, то сказал бы, что его критика похожа на Страшный Суд, где разнообразие талантов, характеров, положений и должностей исчезает в оценке добродетели и порока, где не будет художников, а будут только праведники и грешники».