Читать «Маколей. Его жизнь и литературная деятельность» онлайн - страница 11

Подобно его либеральным симпатиям, литературные дебюты его не обошлись без новых пререканий с семьей и взаимного недовольства. Эта семья не была чужда своего рода доброжелательного деспотизма, и ее деспотизм не преминул сказаться в отношении первых произведений Маколея. Материальное положение семейства было далеко не блестящее. Юный Маколей часто нуждался в самом необходимом и никогда, вероятно, не ценил так высоко своих медалей, как в ту именно пору, когда закладывал их у ростовщиков. Все это было причиной родственных побуждений скорее стать на ноги и потому заняться адвокатурой. Литературная деятельность не казалась надежной профессией. Юношеские поэмы вызывали сочувствие родителей Маколея, пока они были учебным делом и венчались золотыми медалями, этим залогом дальнейших успехов, но как постоянное занятие литература сейчас же оказалась в немилости у Захарии – отчасти потому, что молодой писатель обнаруживал настроение, несогласное с семейными воззрениями. Над ним была учреждена как бы домашняя цензура, и, прежде чем появиться в «Трехмесячном обозрении», произведения Маколея подвергались двойному надзору со стороны отца и матери и, как правило, не получали одобрения. Особенно не понравились Захарии две поэмы сына, подписанные псевдонимом «Тристрам Мартон», слишком вольного характера в глазах благочестивого аболициониста и совершенно невинных в разряде тех, в которых когда-либо трактовались любовные истории. В письмах Маколея сохранился характерный образчик подобных столкновений с домашним управлением по делам печати.

«Дорогой отец, – писал он 9 июля 1823 года, то есть в самом начале своей журнальной деятельности, – я видел два последних письма, адресованных тобой матушке. Они глубоко огорчили меня, хотя не дали повода к угрызениям совести. Не чувствую ничего дурного за собою, и все мое беспокойство в сочувствии к твоему горю. Как видно, ты предполагаешь, что книга издана или написана, главным образом, моими друзьями. Я думал, тебе известно, что дело ведется в Лондоне и что мои друзья и я сам – только сотрудники, и притом лишь малая часть сотрудников. Приемы почти всех моих знакомых настолько чужды грубости, а их нравственность – свободомыслия, что не такого рода замечания могут вызвать их работы. Что касается моих собственных работ, то я могу только сказать, что романическая история прежде напечатания была прочитана матушке и была бы прочитана тебе, будь ты дома в то время. Ни одна цензурная урезка не попала в журнал. Что же касается статьи „О королевском литературном обществе“, то она читалась тобой, и в ней были сделаны изменения, которые казались мне желательными для тебя, и после рассмотрены матушкой…»