Читать «Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность» онлайн - страница 30

Далее критик высказывает предположение, что «Горе от ума» взято из «Абдеритян» Виланда, но только Чацкому далеко до Демокрита этой комедии. О языке же «Горя от ума» он отзывается стихом из самой комедии. Он говорит, что в ней «господствует смешенье языков французского с нижегородским».

На критику Дмитриева ополчился в «Сыне отечества» – в защиту «Горя от ума» – О. Сомов. Против Сомова в защиту Дмитриева выступил в № 10 «Вестника Европы» некий Пиллад Белугин, который не ограничился уже одними отрывками комедии, напечатанными в «Русской Талии», а разбирает ее всю, в целом, и находит, что «ни одна сцена не истекает из предыдущей и не связывается с последующей. Перемените порядок явлений, переставьте нумера их, выбросьте любое, вставьте что хотите, и комедия не переменится. Во всей пьесе нет необходимости, стало – нет завязки, а потому не может быть и действия».

О своем противнике же (О. Сомове) критик «Вестника Европы» замечает, что «не любовь к истине водила пером его, а досада на смелость рецензента, восставшего против автора одного с ним прихода».

Что касается самого Грибоедова, то он не только не принимал никакого участия во всей этой бранчливой полемике, но и друзей своих удерживал от участия в ней. Его более занимали и задевали за живое отзывы людей, которых он привык уважать с первых лет своего вступления на литературное поприще. Так, чрезвычайно интересно письмо его к П.А. Катенину, января 1825 года, в котором он возражает против замечаний Катенина на его комедию. Считаем нужным привести это письмо целиком, так как оно содержит взгляд на «Горе от ума» самого автора.

«Критика твоя, хотя жестокая и вовсе не справедливая, принесла мне истинное удовольствие тоном чистосердечия, которого я напрасно буду требовать от других людей; не уважая искренности их, негодуя на притворство, чорт ли мне в их мнении? Ты находишь главную погрешность в плане, – мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка, сама не глупая, предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас, грешных, был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет за то, (что) он немножко повыше прочих; сначала он весел, и это порок: «Шутить и век шутить, как вас на это стянет!» Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей доли той черты! Его насмешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: «Не человек – змея!» А после, когда вмешивается личность, «наших затронули», предается анафеме: «Умереть рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости: «Ах! Боже мой, он карбонарий!» Кто-то со злости выдумал о нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют. Голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой, собственно, он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована на счет своего сахара медовича. Что же может быть полнее этого?