Читать «Реформы и реформаторы» онлайн - страница 326

Однако, как писал Петр I (эти слова воспроизводит в своем романе Мережковский), «наш народ, яко дети, неучения ради, которые за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают». Отсюда – вывод о необходимости насилия как основного способа осуществления преобразований. «Сами знаете, – говорил царь, – хотя часто добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают». Иначе говоря, железной рукой, с помощью силы и принуждения царь ведет своих неразумных и не сознающих своего счастья подданных в светлое будущее, которое обеспечит им общее благо. По сути, здесь мы имеем дело с тем, что потомки назовут идеей прогресса через насилие.

Вид Биржи и Гостиного двора на Малой Неве. Офорт М. И. Махаева (1749)

Но было бы неверно полагать, что реализовать эту идею в России первой четверти XVIII в. в тех масштабах и формах, в каких это было осуществлено, можно было лишь в силу идейной убежденности. В сущности, Петру I было свойственно неуважение к отдельной человеческой личности, чью частную жизнь (собственно, частной жизни у петровского подданного и не могло быть) он считал возможным лепить по собственному усмотрению, и глубокое презрение к русскому народу в целом, благодетелем которого он себя считал.

Своего рода уменьшенной моделью будущей России должен был стать Санкт-Петербург – любимое детище Петра I, его Парадиз – город изначально искусственный, созданный по воле царя в, казалось бы, абсолютно непригодном для обитания человека месте, как символ преодоления природы человеческим разумом и энергией. Для всей страны новая столица с ее линиями улиц и проспектов, пересекающимися под прямым углом («Все прямое, правильное кажется ему прекрасным», – пишет Мережковский), с определенными царским указом типами домов, стоящих фасадами вдоль улиц и выкрашенными в установленный царем цвет (для каждой категории жителей избран свой цвет), с одетыми в европейское платье жителями, вся жизнь которых – и общественная, и частная – была строго регламентирована, эта столица должна была стать (и стала!) образцом, воплощенным идеалом регулярности.

Мережковский тщательно воспроизводит ставшую к началу ХХ в. привычной мифологему Петербурга – по выражению Ф. М. Достоевского, «гнилого, склизлого города». Один из героев романа «Антихрист», Тихон, как зачарованный «бродил по улицам, смотрел и удивлялся». Для него это – «страшный город», в котором «все было плоско, пошло, буднично и в то же время похоже на сон». Здесь нет противоречия: и героев Достоевского, и героев Мережковского Петербург одновременно притягивает, завораживает и отталкивает. Петербург кажется Тихону таким же призрачным, как Китеж-град, и порождает в нем «жуткое чувство, которого он уже давно не испытывал, – чувство конца», усиливающееся при встрече с царем – человеком со «страшным лицом». В этом эпизоде автор романа «Антихрист» как бы переносит назад, в самое начало истории Петербурга, размышления Достоевского из романа «Подросток»: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, и посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» В глазах Тихона на городе и на его основателе Петре – «одна печать», страшная печать конца.