Читать «Исповедь еврея» онлайн - страница 169

Московская больница тоже была бы раем, только очень уж там было просторно и культурно. И докторша настораживала чрезмерной культурностью – мама рядом с ней выглядела какой-то колхозницей. В советском кино суперинтеллигентов традиционно поручали играть евреям (Плятту, что ли?), поэтому я много лет каждого встречного еврея считал просто интеллигентом. Докторша только посветила мне в глаз лобовым шахтерским зеркальцем и быстро проговорила, как отрезала: «Немедленно удалить». Ка-ак?.. Мы так не договаривались!.. В Эдемах так не поступают – профессора мне, профессора!.. Вы совершенно правы, коллега, осколки прямо на поверхности, да ты же все равно им ничего не видишь, ну-ка, есть свет или нет? А сейчас? А сейчас? А вот и есть – я тебе прямо в глаз свечу, вот тебе и не может быть, ты что, хочешь, чтоб на второй глаз перешло?

Мир реальности уверенным бульдозером ломился по хрупкой поросли веры и воображения, среди которой только и может выжить глупенькая трехлетняя девчушка – человечья душа. Но что, вы думаете, меня уложило наповал – инвалидность, риск полной слепоты, еще какая-нибудь рационалистическая еврейская дребедень? Ошибаетесь: будут дразнить – вот что ввергло меня в отчаяние до того бездонно-непроглядное, что из бездны его совершенно не имели никакого значения ни честь, ни мужество: все эти роскошества уже не могли понадобиться тому отверженцу, в которого меня превращали.

Под родным ожерельем хирургических солнц я орал и брыкался так, что вызвали еще двух мужиков меня держать. «Мама услышит», – пытались меня усовестить. «А ее здесь нет», – успевал отбрехиваться я. «Она через окно услышит». – «Чего она будет под окнами шататься!..»

Правда, и боль была – это что-то особенного. Но ведь и раньше нельзя сказать, что не было ничего особенного. Хотя раньше, вроде бы, не перекусывали какие-то очень прочные живые проводочки-кусачки так и щелкали в моем глазу, так и клацали, так и чакали…

У нас в Кокчетавском раю удаляли глаз одной старухе, – вынули, «как огурец»: выболел. Она встала и пошла. И закурила. Ценная старуха. Я тоже встал и пошел. Потому что мне было уже все равно, я уже не хотел ни на кого производить впечатление. Мог идти – и пошел. Не мог бы – не пошел бы. В безразличии отверженца тоже таится источник силы, силы животного. Зверя или скотины.

Опускаясь на кровать, я хотел взяться за выгнутую рассвирепевшим котом никелированную спинку и промахнулся. Впоследствии волейбол и теннис с райской игривостью неопровержимо подтвердили мне, что чувство расстояния нуждается в двух глазах, как истина в спорщике.

Безнадежная мрачность – теперь это любимейшее мое состояние, в нем уже ничего не страшно: неоткуда падать. Но в тот миг я не сумел раскусить его прелесть: выходец из Эдема, я все еще полагал, что счастье – это когда радуешься, хотя единственное прочное счастье, доступное смертному, – это когда не мучаешься.

– Мама, почитай мне «Мертвые души», – упавшим ниже некуда, а потому ровным голосом попросил я: бегство в чужую жизнь все равно оставалось лучшим обезболивающим.