Читать «Тайна Иеронима Босха» онлайн - страница 153

— Твоего мастера отпустили, его ни в чем не смогли обвинить. У тебя могущественные покровители.

Быстрым жестом Зита провела по волосам Петрониуса. Почти одновременно дверь отворилась, и вошел патер Берле в развевающейся сутане. Зита быстро взяла сумку и выскользнула из комнаты.

— Ну, Петрониус Орис, вы хотите пожить еще?

Подмастерье вздохнул, приоткрыл рот. Он судорожно думал, что сказать, чтобы отвлечь внимание патера от Зиты, но тот уже показал на исписанную страницу с пятном. Инквизитор взял лист и стал рассматривать контуры пятна, отпечаток которого еще сохранился на лбу подмастерья. Петрониус вырвал лист из его рук, смял и бросил на пол. Он не стал избегать взгляда патера, смотревшего прямо ему в глаза и пытавшегося что-то прочесть в них.

— По крайней мере… — начал подмастерье и подавился собственной слюной, — это начало.

Патер Берле поднял бумагу, расправил и прочитал:

— Якоб ван Алмагин. Похоже, вы действительно начали.

VII

«Я, Петрониус Орис из Аугсбурга, сижу в прохладной келье в заточении, в решающий момент моей жизни и пытаюсь окоченевшими от осеннего ненастья пальцами привести в порядок смутные мысли. Когда я оглядываюсь назад, то рассматриваю свои прежние устремления в этом мире как безудержное движение в потоке времени, которое колеблется между единой и вечной верой, данной нам матерью-церковью в утешение и надежду, и между суеверием, вызываемым суетой и нерешительностью, порочностью, ослеплением и ересью, распространяемой братьями и сестрами свободного духа. Изменивший единственному Богу, проклятый вечно гореть в чистилище, в этой рукописи я каюсь и исповедуюсь, возвращаюсь в лоно церкви в надежде быть снова милостиво принятым в сообщество верующих, дабы спасти свою душу. Данными словами я подтверждаю свою волю к возвращению и излагаю причины отклонений и ереси в словах, делах, поступках и произведениях моих. Покорно прошу у тех, кто будет читать эти скучные строки, прощения в сердце и милости в душе.»

Петрониус вскрикнул и швырнул перо через всю комнату так, что брызнувшие чернила оставили на стене темные пятна.

Лицемерие и фальшь, пропитавшие эти строки, доводили юношу до безумия. Он чувствовал себя опустошенным. И даже в дневных сновидениях запутавшегося духа его преследовал своим тупым взглядом человек-дерево.

Точно медведь в клетке, ходил подмастерье от окна к окну, одной и той же дорогой, наступая на одни и те же следы, поворачивался на одном и том же месте. Ни о Зите, ни об инквизиторе он ничего не слышал, хотя прошло уже десять дней. И мастер Босх не навестил его. А Якоб ван Алмагин, судя по всему, сидел в тюрьме, закованный в кандалы.

Плечо художника уже зажило. Его исповедь лежала стопкой бумаги на письменном столе. Казалось, никто ею не интересуется. Листы лежали, как Петрониус сложил их, нетронутые, склеившиеся от чернил. Юноше регулярно приносили еду и нужник. Последние строки, своего рода введение, в котором он описывал ситуацию с арестом и таким образом исполнял свой долг, оправдываясь за написанное, еще не были готовы. И именно поэтому художник отчетливо осознавал ложь и видимость благополучия своего положения. Внутри кипела ярость, и Петрониус с удовольствием разнес бы все в этой комнате в пух и прах.